кто у нас тут победитель, а?
купил значит себе ролики
покатался
на следующий день заболело горло
через три дня это переросло в воспаление уха и теперь я слышу только правым
левое болит как сука, постоянно стреляет и вообще вся эта связка ухо-горло-нос с левой стороны просто пиздец
просыпаюсь утром - все шикарно. Хуй с ним что не слышу нихуя но не болит. После 22:00 как по часам адская боль страдания садамия
приходится закидываться таблетками и умирать в кровати
+ болит рука после сеанса татуировки и задница от того, что через 2 недели мне сука опять руку распахают и она ОПЯТЬ будет заживать
уже заебался х)

поэтому я и не печатаю)
ну точнее как - у меня в закромах еще точно один фик по нарнии, 2 главы для переделки старых фичков и куча некоторого дерьма, но вот сидеть за вордом пока нет вообще никакой возможности
что удручает

затооооооооооооооооооооо сегодня ездили на шашлыки
было круто *___*

засим пойду ка я спать бляяя сука как болит ну что за хуйня то а

@темы: БЕЗУМИЕ И ВАКХАНАЛИИ, Личная Трикстерская

---

Название: Птицы умерли, в колодцах пусто
Автор: УТРЕННИЙ КРЮК
Фэндом: Хроники Нарнии
Персонажи: мертвый!Эдмунд, Каспиан
Рейтинг: PG-13 но я хз
Жанры: дарк
Размер: Мини
Описание: Магия проклятого острова подействовала на Каспиана слишком сильно. Он все же толкнул Эдмунда в золотое озеро.
Посвящение: ~Gevion~ как любителю дарка (и скобочек)
Примечания автора: таки скобочки



Вокруг Каспиана вечный бал, иногда – с масками, чаще – без них, но с ядом в бокалах. Движения дерганные, кричащие, сломленные. Раз-два, переломы рук и ног, скрип позвонков друг об друга, удушающее давление ребер на сердце. Каспиан не смотрит в глаза своим людям – там столько боли, что он боится задохнуться.

Все и всегда движется вокруг него, стоящего на месте. Слепит огнями, стучит ударами барабанов в сердце, заставляет историю совершаться. Пусть силой, пусть слезами и смертями, книги обязаны шелестеть страницами, летописцы берут все новые и новые перья взамен старых, растут молодые деревья. Из них через пару столетий выйдут отличные гробы, а новые люди обязательно появятся. Дети повзрослеют, научатся подчиняться и выполнять приказы. Все целиком и полностью зависит от Каспиана. Холодные гладкие руки нежно сжимают ему шею каждый раз, когда он пытается сглотнуть, но он уже почти привык к этому.

Он, замерший однажды, так и не отважился научиться танцевать, и теперь просто позволяет мелодии уносить себя. Закрывает глаза, слушая чужое дыхание и шорох ткани. Взмахивает руками, сдвигая пары с места, одних убирает в тень, других – выставляет под безжалостный свет сотни свечей. По его пальцам в рукава течет обжигающий воск. Каспиан залит им так сильно, что уже почти не может двигаться плавно. Воск – новая кожа взамен старой, истершейся и такой чувствительной, но Каспиану все равно не нравится. Ему кажется, что все смазывается в едином ритме. Он у него под кожей (той, настоящей, тонкой и покрытой шрамами), он у него в крови (что как вино, но немного гуще), в привычках от рождения (мать умерла при родах и не научила его даже смеяться), и все это так знакомо и понятно ему. Не сложнее, чем дышать, но тяжелее, чем сдвинуть пудовые ноги с места. Он статуя из меди и камня, тяжелая, неподвижная, паникующая, статуя, которая отчаянно старается делать вид, что ничего не происходит. Все в порядке, король Каспиан. Соберись и дыши, на тебя смотрят люди (и им страшно сильнее, чем тебе).

То, что он больше не ведет в этой танцующей суматохе, Каспиан замечает не сразу. Тускнеют, чернея изнутри, зеркала в его замке. Начинают болеть слуги, мрет скот, сраженный непонятной, неведомой болезнью. Перестают рождаться дети. Его корона, такая золотая и сверкающая прежде, покрывается не счищаемым налетом и однажды просто ломается надвое, изъеденная ржавчиной изнутри. Потом Каспиан долго сидит и вертит в руках драгоценный остов, ощущая это так, будто ему отрубили макушку, и не знает, что делать. Как успокоить людей, как не сорваться в очередное затяжное мореплавание, как смириться с неприятностями и отогнать от себя ночные кошмары, поджидающие его в пустых покоях. Страх сидит у него под кроватью, шепчет по ночам ужасы вместо сказок и преследует по пятам. От него не скрыться, как бы быстро Каспиан не бежал. Когда он идет по пустым коридорам к своим покоям, нечто следует за ним и дышит в шею. Слишком редко и коротко для живо человека.

Эдмунд смотрит на него из ближайшего зеркала и улыбается мертвой, гнилой, гадкой улыбкой. У него вместо глаз – два драгоценных камня, не отражающих свет, кожа отливает былым перламутром, а волосы ломкие и не вьющиеся больше. Эдмунд теперь полностью из золота, предательства и злой магии, которой плевать – жив её хозяин или нет. Она подчиняется ему беспрекословно и точит, вгрызаясь зубами, в основание королевского трона. Она хочет Каспиана. Дерет ему подолы одежд, золотит пальцы, которые постепенно теряют чувствительность и чернеют, отмирая на самых кончиках, отравляет драгоценной крошкой еду и не позволяет расслабиться. И пусть Каспиан упорно не смотрит в зеркала (знает – ему не отразиться в них больше), занавесив их все тяжелыми алыми шторами, хмурится, но хрустит едой во время пиров, бесконечно меняет одежду и приучает себя не снимать перчаток, а прислугу – не задавать вопросы, Эдмунд все равно знает, что рано или поздно победит.
Сломит неправильного короля, закружит в танце и замрет перед самым главным движением, сорвет ему весь бал, распугает гостей и затушит все свечи. Перережет сухожилия, вырвет связки из горла и захрустит хрящами, жадно и безжалостно, и будет знать, чувствовать, что поступает по совести. Для Эдмунда, потерявшего почтив весь разум, забывшего все, кроме своего имени и магии, теперь главное – месть, и уже никто не в состоянии понять его. Да и он сам не сможет, наверное, объяснить, каково это – тонуть, постепенно наполняясь тяжестью, в глубоком золотом озере. Глохнуть от рыданий родной сестры на берегу, но не иметь возможности даже вздохнуть. Впускать золото в свои мысли, в свои чувства, наполняться им изнутри и снаружи, умирать и возрождаться в последний раз. У Эдмунда вместо перстней на пальцах – ракушки, но в них нет песен моря. Они таят внутри только его ушедшие мысли, то, что он заточил туда из последних сил, его горе, его отчаяние, невыполненные обещания и все то, что он не успел.

Тишина вокруг Каспиана молчит вместо Эдмунда, а в коридорах стынет плачь прислуги. Люди бегут из королевства, отравленные слухами, и уже ничто не сможет вернуть их обратно. Да Каспиан и не пытается. Ему бы, по хорошему, и самому сесть на корабль и уплыть за полосу прибоя туда, где никто не знает его имени, но теперь это невозможно. (Море больше не примет его)

В его тронном зале золотые рамы и плитка на полу. В его одеждах – золотые нити, на его пальцах – золотые перстни. Обрастая драгоценным металлом будто проказой, он забывает все движения в танцах, больше не слышит ни ритма, ни музыки. Только гулко ударяются золотые каблуки ботильонов Эдмунда, когда тот ночами гуляет по замку, подыскивая себе новую жертву, да поет море, слизывая с берега золотые ракушки. Вода холодит пальцы Каспиана, отливая золотым блеском, и каждый раз, кода он раскрывает пальцы, на пляже прибавляется драгоценного песка. С каждым днем Каспиану все тяжелее дышать. Временами он чувствует, как что-то внутри него замирает, теряя эластичность, и это больно, так больно, что ему бы кричать, не переставая, но Эдмунд не позволяет. Он теперь повсюду в его королевстве. Стоит обернуться – и солнце тут же отразится от драгоценного металла. По ночам все тени принимают одни и те же очертания, и, тронь одну из них – она окажется Эдмундом.
Эдмунд умудряется пробраться даже под броню из воска, и теперь ворочается, стукаясь об ребра, внутри Каспиана. Это так страшно, что он хочет вскрыть себя и вынуть того, кого убил когда-то, но уже поздно.

У отчаяния, как оказывается, тоже нет звука. Оно наваливается на Каспиана ворохом золотых мотет, отказами в помощи от соседей, пустыми улицами всегда шумного города, мертвыми птицами и высохшими колодцами. Ведь в них теперь – золото. Как и у Каспиана вместо крови, вместо мыслей, чувств, желаний. Он теперь целыми днями сидит на троне и смотрит на свои руки, которые больше не дирижируют балом, разучились держать меч и почернели до самых запястий. К его ногам капает расплавленный воск, так же решив оставить его. На коже расцветают золотые узоры, проступая сквозь черноту. Тяжелея, Каспиан медленно превращается в статую предателя, толкнувшего однажды своего друга в заколдованное озеро. За всем этим наблюдает полый внутри Эдмунд, улыбаясь из зеркал, прикрытых шторами, красный цвет которых не отражается у него в глазах и торжествует, скрипя, завывая, пожирая эхо.
Дороже золота для него теперь только кровь Каспиана, почти черная от примесей, и он пьет её большими глотками, жадно, торопливо, безумно. Внутри него шумит прибой, но в груди уже не бьется, что бы он не делал, как бы не старался, и даже выдранное сердце предателя, проглоченное целиком, не замещает утрату. Но Эдмунд все равно доволен. Он радуется так, как в состоянии радоваться золотая статуя, стоящая на берегу нового проклятого острова. С дворцом из золота, садами из золота и троном, на котором лежат остатки от короля. Искрошенные, жалкие, но неизменно золотые. И на этом острове не танцует даже ветер.

@темы: фендомы, Нарния, арт, грустняшка, ЕБАНИСЬ, фики, БЕЗУМИЕ И ВАКХАНАЛИИ, феерический шайтан, Личная Трикстерская, ТЯЖЁЛЫЕ НАРКОТИКИ, мои фички

---

я сделяль то, что мне наконец таки понравилось
а теперь я это еще и подниму чтобы оно не потерялось в пучине старофиков. На сегодня пока с выкладками все)

Название: Стреляй в стекло
Автор: УТРЕННИЙ КРЮК
Фэндом: Хроники Нарнии
Персонажи: Эдмунд/Питер
Рейтинг: PG-13
Жанры: Слэш, Драма, ООС
Размер: Мини
Описание: Все, что было в Нарнии, в Нарнии и остается. (Питер дурак, Эдмунд дурак, все дураки, но ХЭ есть, поэтому я выбрал такое название)
Посвящение: братцу и моим преданным любителям данного фендома, которые ждут *__*
Примечания автора: немного странненько




Все, что было в Нарнии, в Нарнии и остается.

После возвращения Питер не смотрит на него. Эдмунд не уверен, как поступать в таких ситуациях, так как банально не попадал в них. Раньше, во время Золотого века, все было просто и понятно, и он, наверное, не успел научиться разочаровываться в ком-то помимо самого себя. Нарния размягчила его и приучила к быстрым убийствам, теплым ночам под звездным небом и тому, что Питер всегда рядом. Питер, сжигающий его на кострах, запирающий в темницах, топящий в болотах, Питер, который всегда в итоге прощал его, выбирал и узнавал из тысячи других.
Там, в Нарнии, окруженный подданными, сидя на троне из белого камня, Эдмунд и думать не мог, что все вдруг оборвется и истории не захочется идти дальше. Сказочники замолчали, вдруг резко захлопнув книги, и покинули его жизнь, вместо последнего слова залив все тишиной, словно поля – паводком. Питер теперь смотрит сквозь него, делая повседневные дела, споря со Сьюзен, взрослея, подстригая волосы, а вот Эдмунду это пока не под силу. Он, забившись в призму из чужого игнорирования и войны вокруг себя, настоящей, войны, которую нельзя просто так взять и прекратить, теперь примеряет на себя чужие роли.

Иногда – красит губы алой помадой Сьюзен, когда сестра засыпает над книгами или письмами далеких, но таких романтичных молодых людей. Затаившись, Эдмунд подносит свои бледные руки к самому лицу, закрывает лаза и целует запястья, представляя, конечно, губы Питера. Стирать помаду после – не просто. Перестать стыдиться самого себя Эдмунд уже даже не пытается.

Но чаще он притворяется Люси. Становится таким глупым, как ему положено по внешности, верит в хорошее и придумывает для себя красивые сказочные концы всех историй. А в Питера Эдмунд не играет, так как это слишком больно и незнакомо. Они, прожившие бок о бок больше двух десятков лет, сотни раз побывавшие в передрягах, узнавшие, кажется, все, что только было можно о военном искусстве и магической мощи, теперь отводят друг от друга глаза и не едят за одним столом. У Эдмунда на лбу горит последний поцелуй, быстрый и смазанный. Питер тогда поцеловал его перед сном, лежа рядом, и от сонливости чуть не промахнулся и почти попал в глаз, но вовремя приподнялся. Эдмунду так хочется поцеловать Питера в ответ, вернуть этот не отданный должок, оставить последнее слово за собой, но Питер уже не воспринимает его. Между ними звенящая стена из сотни слоев стекла, и Эдмунд видит глазами, тянется руками, но дотронуться не может.

Умей Эдмунд писать письма, он бы прятал под своей кроватью целые пачки с одним и тем же адресатом. Умей делать красивые жесты – Питер бы давно уже избил его за наглость. Но Эдмунд такой, какой есть, и единственное, чем он все еще может доказать Питеру свои чувства – смириться с его выбором и больше не мешать. Замолчать по всем фронтам, перестать проявлять себя в пространстве и укрыться тенями, как в далеком детстве, когда он совершал такие непоправимые ошибки. Тогда его простили. В этот Эдмунду не у кого просить извинений.

Питер отчаянно старается стать нормальным. И пусть Эдмунд знает его от и до, знает, какие фрукты он любит есть в жару, какими сказками убаюкать его лучше всего, Питер – открытая книга почти для всех, и он приглашает к себе посторонних, любых, кто этого пожелает. Эдмунду остается только наблюдать с безопасного расстояния за очередной «не той» или, что намного обиднее – «не тем», которых Питер забывает с оскорбительной медлительностью. Курит в форточку, гладит облезлых и голодных кошек своими чуткими пальцами и сводит Эдмунда с ума. Питер – только его книга. Это очередное напоминание Нарнии, время, когда Эдмунд мог прочитать мысли Питера, не применяя магию. Ему до зубного скрежета хочется захлопнуть Питера для всех и поставить на свою пыльную полку рядом с драгоценными талмудами, но это же Питер. С ним так нельзя.

А у Питера в душе пожарища.

Он, захвативший из Нарнии все ритуальные костры, спрятав их внутри себя, теперь никак не может потушить хоть часть из них, развлекаясь крайностями. В нем язычества больше, чем во всех божках на кладбищах, и это не вытравить даже со временем. Когда Питер смотрит, хочется выпрямиться и служить, его приказы, кому бы они не были отданы, выполняются всегда и без пререканий. Позади Питера даже в самую безветренную погоду скрипят друг об друга сотни ладно прилаженных лат, визжат мечи, развеваются знамена и трубят боевые гимны. Питер с одного удара может перебить человеку позвоночник. Закатное солнце по прежнему любит трепать ему волосы, и пусть он в последнее время зализывается гелем, ветру это не помеха. Природа красит его в янтарь, как раньше, как всегда, и Питер ничего с этим поделать не может.

Эдмунд - тихие летние дожди, смывающие пыль с окон, глубокие лужи с гладким дном где-то далеко, почти по колено, и каменные мостовые. Все его пожары забрал Питер, и Эдмунду остались только отсыревшие поленья-воспоминания, которые он любит перекладывать по ночам в настоящие огромные поленницы до потолка. Таким образом он убивал время и первую из своих жизней, но тогда его было кому тормошить и вытаскивать на свежий воздух. Теперь вокруг Эдмунда душно и зябко. Он весь сам – одно сплошное несочетаемое сочетание, и собраться обратно для него, на самом деле, не проблема, но он просто не хочет. Убить эту реальность своей тоской и бездействием – его выбор, и никто не скажет ему слово поперек. Устав вслушиваться в чужое молчание, Эдмунд решает оглохнуть окончательно. С Питером он разговаривает только в неясном забытье, разучившись спать по нормальному, но даже там Эдмунд просто показывает жесты, получая в ответ неподвижное вязкое отчуждение.

Люси спит и видит Нарнию. Сьюзен танцует на балах в своём воображении. Питер рубит врагов с плеча, размахивая своим тяжелым золотым мечом. Эдмунд сразу после возвращения из Нарнии отдал свои сны о далекой стране Люси, и по ночам видит тьму. Она не бархатистая и не клокочущая, как это бывало раньше. В ней не осталось ничего, что могло бы поддержать его.

В светлое время суток Эдмунд бегает по городу, пытаясь устроиться в полк сопротивления, продолжая отдавать эху гулкую пустоту внутри. Он полый настолько, что ветер, задувающий ему под полы плаща, теряется внутри, так и не находя выход наружу. Эдмунд не знает, как любить кого-то другого, как смотреть на людей и видеть вместо расходного материала или верных соратников – претендентов на сердце. Все рассказы Сьюзен кажется ему простым театральным притворством. Он, конечно, тоже умеет играть во все это, но не видит в этом смысла. Вместо этого он находит, наконец, военного, который соглашается выслушать его один на один, посреди большого пустого полигона и без оружия в руках.

Когда у Эдмунда вместо рук вырастают огромные перепончатые крылья, а сам он становится в сотню, в тысячу раз огромнее и смертоноснее, его вербуют тут же. Сбивать вражеские самолеты и дышать огнем на города – легко. Научился убивать он еще в детстве. И сейчас это – просто попытка вернуть хоть что-то. Для Эдмунда цепляться за прошлое нужно и просто, он не видит в будущем ни одного просвета. Оно все покрыто смогом и пылью, и, не будь он королем, давно бы уже сложил крылья и залег на дно в каком-нибудь тихо море. Позволил бы илу опуститься сверху, оброс ракушками и выпустил бы весь огонь из зубастой пасти до последней искры. Но он тоже когда-то сидел на троне, просыпался и засыпал в царских покоях, носил серебряную тяжелую корону и правил.
Это не вытравить даже коленным железом, сотней бумажек от его полка, в котором теперь никто не смеет обращаться к нему неуважительно, даже слишком большой и висящей на нем словно насмешка военной форме это не под силу.

По вечерам Эдмунд разминается вместе с обычными солдатами, учит их фехтовать на саблях и пьет, но не пьянеет. Бывалые вояки испуганно отводят от него глаза, когда он, забывшись, вытаскивает из воздуха с десяток кинжалов и на спор кидает их в цель, не промазав ни разу, или просто идет по двору, не оборачиваясь, а под его ногами утоптанный плац расцветает иван-да-марьей. В Эдмунде огня ровно настолько, чтобы защитить город, в котором Питер так отчаянно пытается быть нормальным. Так Эдмунд говорит себе перед каждым вылетом, когда кости растут, разрывая кожу, а в груди ухает до боли, колющей, выбивающей дух. Сердце срывается на отчаянный стук, просит его прекратить, но Эдмунд лишь сжимает зубы и разводит руки в стороны, позволяя магии разорвать себя на части и сделать чешуйчатым и непобедимым. Взмахивая огромными крыльями и пьянея от гари в воздухе, он прячется под облаками и больше всего боится того, что Питер не вовремя поднимет голову и случайно увидит его.

Вцепляясь когтистыми лапами в очередной зажигательный снаряд и унося его прочь от города, Эдмунд отстранено думает о том, что бы тогда почувствовал Питер. Осталось ли в нем вообще что-то, кроме стыда за Эдмунда? Способен ли он испугаться за него? Или, взорвись однажды Эдмунд где-то над морем, ухни в высокие волны без шанса всплыть вновь, Питер, узнав об этом, просто прикроет глаза и подумает: «Так будет лучше»

Эдмунда часто ранят. Не смертельно и не так, чтобы он не смог подлатать себя прямо в воздухе, но это тоже больно. На плац он обычно падает изрешеченный пулями, обожженный и захлебывающийся в крови, а потом долго лежит, перекинувшись обратно в человека, раскинув руки, и дышит, удивляясь тому, что все еще способен на это. Несколько раз его подбирают из лесов с выдранными крыльями и перебитой шеей. Однажды от него находят только срезанную автоматной очередью голову, но Эдмунд вновь и вновь учится дышать заново всем назло, словно пытаясь найти тот самый край, в который, наконец, упрется Питер. Но из раза в раз рядом с больничной койкой его встречает только пустота или уставшая медсестра, привычная к залитым кровью простыням и тому, что Эдмунд умеет светиться черным.

На параде в честь окончания войны капитан дарит Эдмунду пистолет с одной пулей. У пистолета невероятная резная ручка и глубокий внутренний смысл со сломанным предохранителем. Эдмунд держит оружие в руках и понимает – для этого никогда не будет поздно. Военная форма по прежнему слишком широка для него в плечах, а сапоги натирают в самых неожиданных местах.
Закрывая за собой двери штаба и поворачиваясь к полигонам, поросшим цветами до самых заборов, спиной, Эдмунд возвращается в грязный гудящий город, все таким же гулким и дождливым. Но, вопреки его опасливым ожиданием, дома его ждут все та же глупая Люси, мечтательная Сьюзен и Питер, так любящий отрицать очевидное. Они, запертые в своем отгороженном от всех остальных мирке, принимают его обратно без слов и теплых приветствий, и это именно то, что нужно. Эдмунд смотрит на знакомые языки пламени, которые мелькают между пальцами читающего книгу Питера, и тихо зовет его на разговор. Питер вздрагивает так, что роняет книгу на пол, и, боже, для Эдмунда это намного страшнее, чем выйти одному против целой эскадрильи. Чувствуя, как поджигается внутри пистолета порох, Эдмунд раскрывает рот и выпускает из себя все те слова, о которых Питер просто не мог догадаться, которые все это время были только с одним из них, не произнесенные, тайные, горькие. У Питера в глазах – надежно упрятанное в янтарь море. Эдмунд говорит, захлебываясь, и уже не может остановиться.

запись создана: 09.05.2015 в 01:12

@темы: фендомы, Нарния, фото, ОТР, грустняшка, ЕБАНИСЬ, фики, БЕЗУМИЕ И ВАКХАНАЛИИ, ЖИВ. ЦЕЛ. ШЕРЛОК ХОЛМС., феерический шайтан, Личная Трикстерская, слеш, ТЯЖЁЛЫЕ НАРКОТИКИ, мои фички

---

очередной фик в котором умирает Венди. На этот раз ритуальное

Название: Ураган по имени Венди
Автор: УТРЕННИЙ КРЮК
Фэндом: Питер Пэн
Персонажи: Венди Дарлинг, Питер Пэн
Рейтинг: G
Жанры: Джен, Драма, Мистика, AU
Предупреждения: Смерть персонажа
Размер: Мини
Описание: Деревня, в которой живёт Венди, верит в божество. В то, что именно оно принесёт им богатый урожай и здоровый скот. Но божеству нужно чем-то платить. В этот раз они готовы отдать Венди.
Примечания автора: древние века!АУ



Чем глубже Венди заходила в воду, тем холоднее казалось озеро. Вода приветливо облизала ей лодыжки, поцеловала колени, обняла за талию, а добравшись до легких — обожгла холодом. Но Венди упорно брела вперёд, закрыв глаза, раскинув руки в стороны, вздрагивая от каждого вдоха и выдоха. Секунды текли через неё, уносясь вместе с водным потоком, и через некоторое время Венди потеряла все ориентиры. Погрузившись в воду с головой, она открыла глаза и плотно сжала губы, экономя кислород. Пузырьки щекотали ей ноздри, прятались под ногтями и водили хороводы вокруг её волос. Пытаясь разглядеть вокруг себя хоть что-то и ощущая, как от удушья начинает колоть лёгкие, Венди зажмурилась, смаргивая слёзы, которые озеро тут же забрало себе, и, сделав сильный гребок руками, всплыла на поверхность.

Глубина все еще стучала у неё в ушах, когда она медленно выходила на берег. Потяжелевшее от воды платье липло к ногам, кожа покрылась мурашками, но Венди не было холодно. Она замерзла ещё когда-то давно, когда ей только сообщили, и теперь из неё, кажется, вытекало слишком много воды. В Венди было так много дыр и пустоты, что за то короткое время, которое она провела в воде, туда натекло слишком много. И теперь капли срывались с её длинных волос, с кружев платья и её пальцев, со звоном разбиваясь об траву. Вокруг Венди суетилось множество народу. Кто-то поправлял ей волосы, убирая ту самую прядь, которая так уютно легла её между губ, клал на голову венок, а в ладони всовывал спелые яблоки. Венди же просто шла вперёд, преодолевая сопротивление воздуха, а внутри неё все ещё плескалась вода. Там, в горькой черноте, она закручивалась в водовороты, и, смерзаясь льдинами, резала Венди на части. Когда её осторожно, в несколько рук, положили на алтарь, бережно подняв тяжелые полы платья и поправив венок из сладко пахнущих цветов, у Венди вновь закололо в груди.

Люди вокруг неё сновали, укладывая вокруг всё новые фрукты и пшено, омывая её всё новой водой, оглаживая лицо. Венди никак не могла успокоить свои руки. Они беспокойно поднимались с холодного алтаря, пальцы заплетались, а ветер поддерживал её за локти. Ветер. Ветер, думала Венди. Только с помощью него она и могла улететь от своей беды и избежать нелёгкой участи. Но ветер всегда дул слишком слабо, и обычно она только кланялась ему, черпая воздух ладонями. В этот раз ветер прощально целовал её в ответ и улетал дальше, оставляя после себя только холод ожидания.

У них на всю деревню было не больше пятидесяти домов, и в каждом из них жили люди, которые хотели есть. Они всегда были странными. Соседняя деревня, Венди специально спрашивала у торговцев, тоже приносила божеству жертвы. У них был другой дух, и подношения ему были совсем не кровавыми. За хороший урожай они платили едой, за жизнь животных — их молоком и мясом, а болезни лечили всей деревней, сообща. Деревня Венди была в два раза меньше, и таких излишеств они себе позволить не могли. Раньше — да, но течением времени ситуация ухудшилась, и вместо того, чтобы попытаться сделать с эти хоть что-нибудь, они обратились к шаману. Тот указал на Венди и оборвал её существование в четырнадцать, сделав это, на самом деле, намного раньше. С того дня прошло уже больше шести лет, но Венди все равно не могла отделаться от горечи на языке. Время пронеслось охотничьей стрелой, вонзившись прямо в сердце. И Венди так и не успела.

Ни поцеловаться в первый раз, ни услышать до конца все сказки, которые так любила рассказывать бабушка, ни увидеть, как вырастут братья. Выбора не было. У них на столе всегда была еда, братья не мёрзли в стужу, а больная бабушка не волновалась о снадобьях. Но взамен всего этого ровно в четырнадцать Венди больше не станет.

С этим решением все согласились очень быстро, и Венди вырастила в себе смирение. Оно часто вспыхивало недовольством и страхом, но она упорно тушила пожары внутри, говоря себе о том, что так было нужно. Ради семьи, ради деревни, ради сотни других вещей, не важных для самой Венди.

На церемонию пришла вся деревня. Были здесь празднично одетые, но страшно печальные родные, был и шаман с красным отблеском в глазах и вьющимися чёрными волосами. Были соседи, знакомые, старики и дети. Пришёл даже деревенский безумец, который в последнее время всеми силами пытался остановить церемонию. Его Венди выискивала в толпе дольше всех и, увидев наконец его глубоко запавшие зелёные глаза на исцарапанном в порыве приступов лице, успокоилась окончательно. Все, кто был важен ей, здесь.

Шаман кашлянул, Венди порывисто вдохнула всего один раз, и вот над ней уже заносили нож. Она сжалась, боясь боли, но уже не почувствовала её. Над ней взметнулись распущенные волосы матери, которая рванулась к ней в последний момент, и, захлебнувшись в горечи и страхе, Венди упала.

А потом её подхватили. У неё ужасно кружилась голова и тянуло в животе. Венди казалось — ещё миг и её развоплотит на миллионы запутавшихся кусочков, но тот, кто держал её, не позволил этому случиться. Смахивая с глаз набежавшую тьму, Венди проморгалась и увидела. То самое божество, которому они годами приносили жертвы в виде еды и скота. Фигурку, вырезанную на всех деревьях, тень на камнях, того, кто по ночам гладил её в детстве по волосам. Её размытые воспоминания и сказки бабушки обрели чёткость, соткались в одну живую фигуру, вытянувшую её из бытия.

Питер смотрел на неё с отстранённой грустью. Его глаза даже имели цвет — тот самый, каким вспыхивал взгляд деревенского безумца, когда он кричал о несправедливости и ненужности такой жертвы. И чем дольше Венди смотрела на него, тем яснее ей все становилось. Горечь заколола под языком и, мотнув головой, Венди спрыгнула на воздух. Они парили высоко над деревней, которую со всех сторон обступал вековой дремучий лес. Но чем дольше Венди смотрела на место, где выросла, тем быстрее горечь в ней меняла цвет с черного на алый, истаивая яростью. Разлепив ссохшиеся губы, Венди посмотрела на хранителя. Тот понял всё и ответил предельно ясно. Он не хотел этого. Жертва не была нужна.

Как только эти слова были произнесены, Венди вспыхнула. Все озёра стоячей грусти в ней, которые она копила годами, высохли в одно мгновение и теперь потрескивали решимостью сделать хоть что-то. Она теперь была эфемерной и невероятно злой. Ярость кипела в ней, прося выхода, и Венди дрожала вместе с воздухом вокруг себя, не зная, как поступить.

И Питер опять заговорил с ней, хоть это до сих пор казалось чем-то невероятным, и подсказал выход. Он попросил вернуть всю свою боль им обратно. Они заслужили этого.

А после этой фразы Питер улыбнулся так заразительно, что Венди не смогла не улыбнуться в ответ, забывая смирение, семью, теплые руки бабушки и тёплую воду под ногами. Ветер нетерпеливо лизал ей ладони, сила бурлила в ней и, величественно взмахнув руками, Венди позвала бурю, став её центром. Вихри взметнули её волосы, закружили, выворачивая чувства наизнанку, и все то время, пока хрустели под невиданным по силе ветром дома, ломались, вырванные с корнем, деревья и кричали от ужаса люди, задыхаясь в её эмоциях, Венди вновь наполнялась водным спокойствием. Закончив с этой древней, она легко двинулась к следующей, забыв и про Питера. Теперь это было не важно для неё, как и все человеческое. То, ради чего она погибла, не оправдало себя, и теперь у Венди была новая цель — обрести для самой себя смысл. И она не собиралась щадить никого на своем пути.

@темы: фендомы, Питер Пен, грустняшка, фики, БЕЗУМИЕ И ВАКХАНАЛИИ, мои фички

---

один из моих любимых фичков *О*

Название: Дом тёмных бабочек
Автор: УТРЕННИЙ КРЮК
Фэндом: Outlast
Персонажи: Майлз Апшер, Вальридер
Рейтинг: PG-13
Жанры: Джен, Мистика, Ужасы, AU
Размер: Драббл
Описание: 18 век. Майлз одержим демоном Мара, который контролирует кошмары.
Посвящение: шаму и кепу С:
Примечания автора: поидее именно от этого верования пошла тема вальридера



Его тело находит пастух. В чаще леса, в центре поляны маленький Майлз кажется совсем крошечным. Вокруг него ходят забредшие сюда по неосмотрительности пастуха бараны. Они блеют и мягко тыкаются в тонкую шею Майлза тёплыми влажными носами. Шумно фыркая, нюхают его лицо и пробуют щипать за волосы. Между пальцами Майлза уже проросла трава, и жёлтые лютики ласково гладят его голые ноги. Рубаха на Майлзе почернела от времени и дождей, но его кожа по-прежнему пугающе белая и не тронутая ни солнцем, ни насекомыми, ни тлением. Когда пастух наклоняется над ним, Майлз распахивает залитые тьмой глаза и широко раскрывает рот. Из него вылетает сонм чёрных бабочек. Они с шумом хлопают крыльями, окружая пастуха, а когда от него ничего не остаётся, возвращаются обратно в пустоту внутри Майлза. Он чувствует их тонкие крылья обратной стороной живота и улыбается, подгоняя баранов в сторону деревни. Трава отпускает его, оставаясь на поляне, и вскоре даже лес забывает о том, кто несколько месяцев здесь спал.

Для жизни он выбирает другую деревню. Не ту, в которой его потеряли. Здесь немного иные обычаи и старая шаманка, которой уже давно вышел срок. Она принимает его правильно, и он решает остаться. Пока она рассказывает мальчику со странным именем про свои ритуалы и показывает амулеты, он успевает обойти все дома и прогнать в них тьму из углов. Теперь костры горят ярче, а лес не нависает так сильно. Раз в год ему приносят в жертву одну корову, и Майлзу этого достаточно. В доме теперь всё шелестит и копошится тонкими крыльями, а его пальцы уже давно почернели от пыльцы. Дети больше не просыпаются по ночам от кошмаров, а взрослые смирились с его привычкой возникать рядом с их кроватями по полнолуниям.

Но через половину столетия находится первый недовольный, которого умения Майлза пугают слишком сильно. Он прокрадывается в его хижину во время слепой луны, пряча в руках золотой кинжал. Майлз, всё такой же маленький и мёртвый, лежит в кровати, и его рот слегка приоткрыт. Глупец позволяет себе отвлечься на эту незначительную деталь, и во тьме за зубами Майлза вспыхивает жёлтый огонёк. Он маленьким светлячком завораживает неудачливого убийцу, взмахивая светящимися крылышками. И убийца не замечает, что вместо глаз у Майлза — бельма, а шуршание в комнате давно слилось в монотонное завывание, постепенно перетекающее в нечто более реальное. Тьма совсем по-человечески вздыхает, золотой кинжал падает из ослабевших пальцев. Больше Майлза в этой деревни не видят.

Чёрные бабочки теперь гнездятся только на болотах, а в заброшенной хижине шамана воет бестелесный дух, обречённый на вечные пытки кошмарами.

Решив больше не выходить к людям, Майлз возвращается в лес, и тот, кажется, действительно рад его видеть. Майлз ложится на знакомую поляну, гладит тонкие травяные стебли и закрывает глаза. Его кожа медленно сдвигается, трескается, ребра лопаются, и за несколько минут он оборачивается облаком из бабочек. Они разлетаются, садятся на стволы деревьев и с первым сильным порывом душистого ветра рассыпаются в разные стороны. Майлз вновь засыпает, чтобы проснуться через многие столетия уже в другом теле, в человеке с таким же именем. И тогда у бабочек вновь будет дом.

@темы: фендомы, фики, Личная Трикстерская, Аутласт, мои фички

---

аутласт с зимы

Название: Пусть все твои раны будут смертельными
Автор: УТРЕННИЙ КРЮК
Фэндом: Outlast
Персонажи: Вэйлон Парк, Эдди Глускин, Лиза Парк
Рейтинг: NC-21
Жанры: Ангст, Даркфик, Ужасы, POV
Размер: Драббл
Описание: Больно, Лиза, это так больно!
Посвящение: шаму

Помнишь, мы говорили с тобой о своих травмах? Ты смущенно рассказала, как упала зимой и вывихнула руку. Я умудрился улететь в детстве на велосипеде в овраг и всё оставшееся лето ходил с гипсом на ноге. Я отчётливо помню тихий хруст в ноге и боль после этого.

То, что творится со мной сейчас — не сравнимо. Мне больно настолько, что ты даже не можешь себе вообразить. Он РЕЗАЛ меня, Лиза. Резал меня по живому, привязав к столу. Оттянул кожу и медленно, осторожно… даже не резал, а рвал ее совершенно тупым ножом. Мне казалось, что он режет мои лёгкие, я не мог дышать. Один раз вдохнул — а дальше уже никак. Но он не дал мне задохнуться — взял со стола тряпку, которой вытирал нож, порвал на две части и затолкал в меня. Внутрь, представляешь? Он делал мне искусственную грудь из какой-то рванины, запихнул её в меня. Сантиметр за сантиметром, я ощущал, как кожа отрывается от мяса и натягивается, облепляя пропитанные кровью тряпки.

Потом он взял толстую ржавую иглу и зашил меня. Будто я был игрушкой. Неумело и криво, с нахлёстом, детскими стежками. Несколько раз у него заканчивалась нитка. Знаешь, что он делал в таких случаях? Закреплял нитку, приглаживал узелок пальцем и уходил на поиски новой. И всё начиналось сначала. Я чувствовал каждый стежок. Кричать было слепяще больно: для этого нужно было вдыхать и выдыхать, но иначе я сошёл бы с ума. Закончив, он погладил меня по груди. Я плакал. Впервые в жизни плакал от боли. Но, думаю, ты простишь меня за это.
Всё это время я убеждал себя, что у всего есть конец. Когда-нибудь и это закончится. Так ты говорила мне, когда случались неприятности. Что бы ты сказала мне сейчас? Потерпи ещё, Вэйлон? Он почти доштопал тебя? Даже думать об этом было глупо. После груди Эдди вновь притащил ту самую пилу. И в этот раз его никто не остановил.

Он отрезал мой член. Вначале распилил пополам, а затем отодвинул меня от пилы и аккуратно соскрёб вместе с яйцами с помощью ножа. Крови было столько, что я искренне надеялся, что умру прямо там. Но я не умер. Вырубился на несколько часов, а когда пришёл в себя — был одет в платье и привязан к столу. Намертво.
Потом Эдди ушёл, утащив предыдущих невест с собой. Я слышал, как он подвешивал их там, в зале. Потом что-то затрещало и упало, Эдди кричал. Он так и не вернулся.

Я лежу здесь вторые сутки, Лиза. Эдди нет, как и помощи, воды и воздуха. Мне кажется, я уже начал гнить. Стараюсь дышать как можно реже. Грудь уже почти не болит. Она онемела, и теперь только иногда поскрипывают нитки, натягивая кожу. Когда мне удаётся поднять голову, я смотрю, как из-под стежков вытекает гной. Кровь, кажется, закончилась сразу после операции.
Словно дышу через те самые тряпки, что он вшил в меня. Пот давно разъел мне веки и губы. Кажется, мухи ползают по всему телу. Они точно отложили в меня яйца. Надеюсь, не доживу до опарышей.

Больно, Лиза, это так больно!

Господи, Лиза!

@темы: фендомы, фики, Личная Трикстерская, Аутласт, мои фички

---

сегодня день выкладки старья, дикий сорян за спам в ленте х)

@темы: БЕЗУМИЕ И ВАКХАНАЛИИ, Личная Трикстерская

---

златоносный ~Gevion~ кинул в меня прекрасное!

@темы: фендомы, видео, Питер Пен, БЕЗУМИЕ И ВАКХАНАЛИИ, Личная Трикстерская

---

таки посмотрел Галаванта

Название: Открой глаза и смотри
Автор: УТРЕННИЙ КРЮК
Фэндом: Галавант
Персонажи: Галавант/Ричард
Рейтинг: G
Жанры: Слэш, Романтика
Размер: Мини
Описание: Жизнь после побега за море складывается интересно. Галавант развлекается как может.
Посвящение: братцу!
Примечания автора: флафф пацаны




Без короны волосы у Ричарда вечно растрепанные. Их ерошит ветер, крутит влажные кудри и прячет в них запах моря и соли. Их Галавант чувствует по ночам, лежа рядом с королем, которого мучают кошмары. Но даже во сне тот стонет, сжав зубы, оставляя страх только для себя, и это вызывает первое неловкое уважение.

Пираты увозят их за сотню морских течений, в город, где никто не понимает их речи и мотивов. Там их считают чужеземцами, дикарями, слишком белозубыми и чопорными. Даже горланящий по ночам песни Ричард для них причудливый, но не пугающий, и Галавант привыкает к этому намного быстрее, чем все остальные.

Ричард говорит с ним постоянно. Быстро сместив все приоритеты и сделав его своим новым лучшим другом, человеком-рядом, Ричард распахивает ему всего себя, продолжая опасаться поворачиваться спиной. Теперь на Ричарде нет короны и обязательств, и он может целый день проходить босиком, закатав рукава. Подставляя лицо солнцу, он спокойно рассуждает о том, что больше, в принципе, ничего и не умеет. Только глупо править и сидеть на троне. Иногда, может, казнить людей и захватывать чужие королевства ради забавы. Видеть чужие страдания и знать, что плохо не ему одному.

Ричард заплетает выжженные солнцем русые волосы дворовых детей в красивые косы, украшая их цветами, и со смехом рассказывает о том, как пытался научиться фехтованию. На второй же день он сломал руку, упав на лестнице, и последующие семь лет страдал от того, что не может по нормальному поднять меч. Потом ему все же вправили что-то в руке по человечески, он провалялся в кровати два месяца, питаясь одними сладостями, опять растолстел на двадцать кило и к фехтованию так и не вернулся.

Разделывая курицу слишком резкими, но, в принципе, правильными движениями, Ричард перешучивается с Галавантом о чем-то незначительном. Им обоим приятно и немного страшно от того, сколько у них теперь общих шуток.
Загорев за месяц до шелушащейся кожи, в одно утро Ричард вдруг берет и бреет свою бороду, а потом смеется над своим белым подбородком до темноты. У него самые живые лаза из всех, кого Галавант видел за свою жизнь, и об этом не хочется даже петь. Нет таких песен внутри него, не придумались еще, и он лишь приоткрывает дверь перед королем и спокойно моет общую посуду, работает, чтобы прокормить их обоих, геройствует, чтобы оплатить жилище. Пираты постоянно зовут их в новые плаванья, но даже Галавант уже не спрашивает у них весточки из дома. Только заученно врет Ричарду о том, что все передают ему привет и скучают, что скоро за ними приедут и заберут их обратно, но эта ложь никому уже не нужна.

Здесь совсем другие женщины. Кроткие, спокойные, они впитывают солнечный зной, прячут его в плавных движениях и белозубых улыбках. Галавант вначале хранит себя для очередной принцессы за морем, но потом его сердце опять заживает и он решает остепениться. Далее следуют безумные недели, кода он пытается найти для Ричарда подходящую кандидатуру той-самой, но с каждым днем понимает, что ищет не слишком усердно. Выбирает изначально провальные кандидатуры и даже не расстраивается неудачам, с головой ныряя в очередное приключение или в идеи Ричарда. Тот постепенно учится готовить, не приказывать каждому встречному и совсем запускает волосы, перестав зализывать их.

Пока Ричард играет с дворовой малышней, изображая напыщенного правителя маленько выдуманного государства, Галавант точит меч, слишком длинный и прямой для этих мест, и тоже думает о своих умениях. В его арсенале, на самом то деле, не особо больше, чем у Ричарда. Помимо чрезмерных амбиций и памяти о родителях, которые чертовски хорошо умели запудривать мозги, он умеет убивать и драться. И пусть в темных лесах и вдоль шумных рек он был лучшим, все титулы остались далеко, и здесь ему нет смысла пытаться сиять так же ярко. Он вдоволь отдыхает, вкусно ест и наслаждается компанией загорелого короля, который перестал воспринимать себя как титул. Сидит теперь спокойно не на троне, а на шаткой табуретке, залихватски закинув одну ногу на другую, и сам себе чинит ботинок. Постоянно тыкает шилом в палец и ноет, как слабак, но Галавант уже давно не такой засранец, чтобы говорить об этом в слух. Храпит, кстати, Ричард еще мелодичнее, чем принцесса, и Галавант не жалуется на его соседство даже по ночам.

Пьет Ричард, не зная меры, поет глупые песни с непонятным юмором и запоминает чужестранные сказки как пергамент – чернила. Их же он, забывшись, потом рассказывает Галаванту, заматывая очередные рыцарские раны, пьянея от беспокойства и своей неосторожности. У Ричарда, на самом деле, мягкие руки непривыкшего к труду человека, но в одежде он непривередлив настолько, что может целый день ходить в ночнушке.

Он привык говорить то, о чем думает, пусть иногда и в урон себе. Это прячется в его улыбке, в привычке запускать руку в волосы в момент особого замешательства, в затормаживании перед открытыми дверьми на несколько секунд для того, чтобы пропустить рядом идущего человека. Все эти привычки, забытые с годами правления, теперь обнажаются и выползают на свет, как помилованные вдруг узники, и Галавант почему-то дорожит каждой из них. Он собирает их у себя под сердцем, будто звонкие монеты, и кладет их на глаза покойникам, оставшимся по другую сторону моря. На закате он прощается с очередными планами на жизнь, а с восходом просыпается раньше Ричарда и идет за водой для того, чтобы они вместе могли умяться.

У Ричарда от старого королевства остался только перстень на руке. Он, надетый на средний палец левой руки, светит теплым янтарем в дождливые вечера и заменяет Галаванту солнце в душе. Постепенно у него даже пропадает желание отгрызть это украшение вместе с пальцем и выкинуть в сторону, чтобы откреститься от всех напоминаний о том, что было и прошло. Постепенно их история перелистывает страницы, и помимо готовки Ричард учится слушать не только себя.

Галавант однажды ловит себя на том, что говорить королю комплименты для него теперь – каждодневный ненадоедающий ритуал, после которого дышится легче и спокойнее. У Ричарда тонкие ехидные губы, но Галаванту нравится, действительно нравится, и про это ему так же не хочется петь. Только говорить, тихо и складно, до бесконечности, Ричарду и никому больше. Колоть губы об его усы и затевать очередной бесполезный спор о том, кто кого бреет на этой неделе, хватать его за беспокойные руки и смеяться, пусть и над не всегда смешными, но шутками, понятными только им двоим.

@темы: фендомы, фото, ОТР, ЕБАНИСЬ, фики, БЕЗУМИЕ И ВАКХАНАЛИИ, Личная Трикстерская, слеш, мило, ТЯЖЁЛЫЕ НАРКОТИКИ, мои фички

---

вчера работали без повышенной ставки и это было ОЧЕНЬ БОЛЬНО
ибо ну пятница 1 мая люди начали приходить в 10:05 так обильно, что на компьютер, за которы я вообщето не только для красоты сижу, отвлекаться было некода вообще
зато поржал
но чоень мрачно устал, приполз домой, упал в кровать и где-то в 12 ночи понял, что та странная хуйня, котрая мешается мне под ногами - душка от моих хороших новых очков
остальные очки, чтобы вы понимали, лежали сравнительно выше

- 2000 на новую оправу кароч эээээээээээээх
подорвался как пидор в 7 утра чтобы поехать к брату а он написал смс мол ахах не приезжай
ну ок, время утренней вычитки ебучих фиков
по Нарнии до сих пор не пищется :С

@темы: ЖИВ. ЦЕЛ. ШЕРЛОК ХОЛМС., Личная Трикстерская

---

Название: Уроки дыхания
Автор: УТРЕННИЙ КРЮК
Фэндом: Льюис Клайв Стейплз «Хроники Нарнии»
Персонажи: очень отдаленный Питер/Эдмунд, много Каспиана
Рейтинг: PG-13
Жанры: преслеш, но он тут не особо важен, Мистика, AU
Размер: Миди, 6 тыщ
Примечания автора: это странный и наркоманский рассказ, который опять же должен был быть совсем не таким, но уж что есть



Каспиан стоит перед вмороженным в лед Колдуном и не чувствует страха. За пределами пещеры, в которую он отважился войти далеко не сразу, плавится под жарким солнцем голый камень одинокого острова, затерянного в море. Каспиан добирался сюда чертовски долго для того, чтобы просто стоять на месте, замерев, вмерзнув в пространство прямо сейчас, но он просто не может иначе. Столько месяцев поиска и вот, в тот момент, когда он уже окончательно отчаялся, остров сам нашел их. Проклятый остров Колдуна, окруженный непроходимыми рифами и дурной славой, отмеченный чёрным крестом на всех картах. В детстве Сказочник читал Каспиану на ночь истории про этот необитаемый клочок суши. Но в отличии от всех легенд, изложенных в книгах, история Сказочника была скорее печальной, чем страшной, и именно поэтому Каспиан сейчас здесь. Стоит прямо напротив преданного Колдуна и не может оторвать взгляд от меча, воткнутого ему прямо в сердце. Мощная золотая рукоять - единственное, что не покрыто инеем здесь, внутри, и от этого золото, кажется, светится в полумраке. Остальной свет исходит от самого льда, которым покрыт пол и потолок, и Каспиану видится, что Колдун светится изнутри больным, опасливым бледно-голубым светом. Снаружи пещеры нетерпеливо топчется верный рулевой, капают, истекая влагой, сосульки у входа, и, ослепнув на секунду от преломляемого ими света, Каспиан удивленно выдыхает и трёт глаза. Своим приходом он будто запустил в эту пещеру жар лета, и теперь тот воровато, но с каждой секундой все увереннее и увереннее, вгрызается в вечную мерзлоту, пробуя её на прочность и побеждая. Лёд сдаётся почти без боя, и у ног Каспиана уже собираются маленькие лужицы талой воды, но он продолжает медлить.

От Колдуна исходит непонятная, тревожная магия, которую он может чувствовать даже сквозь толщи льда, за которой тот упрятан. Замерзшей воды настолько много, что Каспиан не может разглядеть даже лица Колдуна, но его поза сбивает его с толку. Колдун не похож на главного героя одной из самых страшных сказок, побежденного однажды бравым королём. Его поза, расслабленная и отчаянная, будто говорит Каспиану — не все так просто в старых легендах, и, наверное, именно поэтому ему и не страшно. Руки Колдуна, безвольно опущенные вдоль туловища, совсем не кажутся смертоносными ручищами с острыми когтями, которые он ожидал увидеть. Даже сам лед не сковывает, а скорее укрывает Колдуна от остального мира, но как раз в этом и нет ничего удивительного. О колдуне известно страшно мало, но то, что зима подчинялась ему, знают даже захудалые дворовые легендоплеты. Зима покорялась Колдуну по первому же слову, и он творил с ней все, что желал, и поступки его никогда не были хорошими. Так шепчут Каспиану старые книги, выкашливая на него пыль со страниц. Они, лукаво поскрипывая переплётами, поведали ему почти все что нужно, кроме того, что делать. Как поступить, если сейчас это — единственный выход. Пробудить сильного и злого мага, всеми правдами и неправдами заставить его встать на их немногочисленную сторону и победить армию Мираза. Подчиниться принцу без короны и его жалкой шайке, приплывшим сюда на дырявой полуразваленной посудине, встать на сторону проигравших уже не одно сражение и подчиняться приказам. Книги не научили Каспиана как дышать рядом с мертвым древним существом, чья мощь оседает инеем у него в волосах. И теперь он стоит перед Колдуном и всем тем льдом, за которым тот скорбно укрыл своё смертельно раненное тело, и не знает, что делать. От мороза мысли стекленеют, становясь неповоротливыми и неправильными и, осторожно прикасаясь ко льду, ощетинившемуся сотнями магических граней, Каспиан уже не думает про армию врага и своих верных друзей, которые не ели уже вторые сутки. Вокруг смешливо журчат ручьи, а капель, отбивая строгий ритм об пол, интересуется у него: - «А ты уверен, что вправе?» И Каспиан не знает ответа.

Решается он в тот момент, когда ему чудится, что силуэт Колдун начинает двигаться, отдаляясь все дальше и дальше в лёд. Не позволяя себе больше сомневаться и секунды, Каспиан хватается за рукоять меча, тут же обжигая об неё ладонь до мяса, но, не чувствуя боли, с силой тянет её на себя, выдергивая оружие изо льда. Неохотно и звеняще медленно, с хрустом, который кажется Каспиану хрустом его собственных костей, меч выходит полностью. Не в силах сдерживаться, Каспиан тут же разжимает пальцы, роняя меч на пол, и падает на колени. Руку обжигает невыносимой болью, кровь капает на лед, вытекая сквозь пальцы, а пещера гудит от эха. Меч, прикоснувшись к замороженному полу, порождает целую какофонию звуков, в которой быстро тонет взволнованный оклик рулевого, а затем и сам Каспиан глохнет. Его оглушает боль в руке, стучащая в ушах все нарастающим и множащимся гулом, треск льда и чужое неровное дыхание. Скорее почувствовав, чем услышав его, Каспиан неверяще вскидывает голову и ловит момент, когда Колдун, освободившись от ледяных оков, буквально вываливается из них, обрушиваясь пол вместе с кусками ледяного крошева. Даже сквозь пелену боли Каспиан не в состоянии побороть своё изумление — Колдун лежит на полу будто олень, которому перебили дубиной позвоночник, и зажимает рану в сердце обеими руками. Его чёрноволосая голова, которую он так и не поднимает от пола после падения, мечется из стороны в сторону, а дыхание уже давно перекрыло стук сердца у Каспиана в ушах, и все это явно не то, чего он ожидал. Нет никаких пафосных пасов руками и всепоглощающего мороза. Вокруг Колдуна поднимаются клубы пара, лед продолжает крошиться, не тая, а, кажется, вовсе испаряясь, а от пола к потолку падает, исчезая в пространстве, белый крупный снег.

Так продолжается до тех пор, пока Каспиан вновь не обретает способность чувствовать. Вспомнив про руку, пальцы на которой уже посинели, он пытается двинуть ей и тут же кусает губу, давя в себе крик. Отчим хорошо научил его терпеть боль, но эта не похожа ни на одну из тех, что случались с ним раньше. Ни хлыст, ни кнут, ни сломанные пальцы никогда не причиняли такой воющей в самой груди боли, от которой хочется содрать с себя кожу и прекратить, наконец, мучится. Позабыв про освобожденного Колдуна, Каспиан пытается усмирить зарождающуюся бурю внутри себя, но у него не выходит, и он постепенно сходит с ума от боли, пока его хрипло не окрикивают. Колдун, поднявшись на ноги, нетвердой походкой подходит к нему и опускается рядом на колени, выдыхая в воздух изморозью и озоном. У Каспиана не остаётся сил на то, чтобы отшатнуться или почувствовать хоть что-то, кроме безразличия. Он сходит с ума, его внутренности обрастают иглами, вонзаясь друг в друга, и единственное, чего он хочет прямо сейчас — чтобы все это, наконец, закончилось. Любым способом.

И все действительно заканчивается, когда Колдун осторожно берёт то, что осталось на этот момент от ладони Каспиана в свою руку и дует на неё метелью. С пола поднимается кровавая поземка, и, опутав Каспиану руку, возвращает ему кожу на место. Через несколько секунд на месте ужасного магического ожога остаётся только молодая шелушащаяся кожа, но боль отступает лишь спустя несколько вдохов после полного выздоровления. И только после этого Каспиан понимает, кто именно находится рядом с ним. Сжав зубы и сделав лишний глоток морозного воздуха, наполненного ледяной пылью, он срывается на кашель, но все же поворачивает голову в сторону Колдуна и замирает.
Тому на вид не больше двадцати, и даже теням под черными глазами не сделать его старше. У Колдуна серые губы и выжженные, выбеленные морозом веснушки, сменившие цвет с рыжего на белый. Колдун смотрит на него в ответ и, когда он моргает, иней с его ресниц падает прямо на щеки, и, не тая, скользит дальше, ссыпаясь к опущенным уголкам губ. Колдун не воспринимается как нечто живое и, не знай, что он рядом, Каспиан никогда бы не почувствовать его присутствие, но прямо сейчас оно давит на него с силой самой сокрушительной штормовой волны. Прохрипеть тихое «Спасибо» сейчас — самое глупое из того, что он может придумать, но это, как не странно, действует, и Колдун резко поднимается на ноги, отпустив руку Каспиана. Стерев память о чужом прикосновении со своей руки, он коротко осматривается, словно стоя на поле боя в самой гуще событий, а не в заваленной тающими глыбами льда пещере. Затем его взгляд натыкается на меч и, впервые физически ощутив чужие бушующие, но неясные эмоции, Каспиан испуганно делает шаг назад. Но Колдун ничего не делает с ним. Он, медленно наклонившись, бережно поднимает с пола меч и оглаживает пальцами острое лезвие. Оно, вопреки всем ожиданиям Каспиана, не режет ему кожу, а приветственно звенит, словно встретив старого друга. Колдун коротко кивает сам себе, заправляет меч за пояс и вновь обращает своё внимание на Каспиана.

***

Каспиан впервые за последние несколько лет постоянных споров и битв робеет от простого взгляда. Хотя назвать глаза Колдуна обычными нельзя — они блестят, как водная гладь внутри колодца, как черное море подо льдом во время стуж, и Каспиан шершаво сглатывает, вновь обжигаясь об холод воздуха. Он осматривает Колдуна, пытаясь найти зацепки, но тот не оставляет на себе и шанса на намёк. Одежда на нём не истаяла от времени, но все же утратила прежний блеск, и теперь покрыта ледяной крошкой. Он облачен в обычную одежду людей с высоким достатком, и Каспиана смущает только её цвет — изумрудно-малахитовый, он не вяжется с его ощущениями зимы и холода. На рубахе Колдуна блестят серебром пуговицы, и он пытается рассмотреть символ, выгравированный на них, но Колдун ведет подбородком, и серебро обрастает ледяными гранями. Встрепенувшись, Каспиан резко поднимает взгляд.

Колдун задаёт ему странные вопросы. О том, как давно в Нарнии видели Аслана и Правителей, стоит ли на месте Сиятельный замок и насколько сильно разросся лес вокруг, пока он спал. Затем, опомнившись, он внимательно смотрит на Каспиана, обшаривая его взглядом так, что у того потеют ладони, и интересуется о том, давно ли прошёл Золотой век. Каспиан мнётся, считая столетия, даты прошлых великих битв капают ему за шиворот капелью, и озвучивает заветную цифру слишком тихо, но Колдун просит эхо повторить и удивленно вскидывает брови. Меч Каспиана, так и не вынутый из ножен, вдруг холодеет от чужого взгляда, и, отступив на пару шагов назад, Каспиан решается попробовать. Но, не успевает он раскрыть рот, как Колдун взмахивает руками, раздвигая льдины, завалившие проход, и те сверкают на солнце сотнецветной радугой. Махнув рукой Каспиану, Колдун уходит прямо в переливающееся светом марево, загребая воду на полу носками ботинок.

Каспиану ничего не остаётся, как проследовать за ним, и летний жар опаляет его успевшую задубеть кожу. Правая ладонь неуверенно ноет, радуясь теплу, но быстро замолкает, когда рулевой приставляет Колдуну к горлу свой затупившийся меч. Каспиан внутренне подбирается, готовясь защищать своего человека, но чужой клинок падает, обмерзнув тяжелой коркой льда, Колдун весело фыркает, а рулевой удивленно дует на пальцы. Тут же забыв обиду, Колдун быстро сбегает по крутым камням к воде, расставив руки, и Каспиану чудится, что он слышит, как тот тихо смеётся. Склонившись над самой водой, Колдун запускает в неё руки. Пальцами он перебирает волны и, к тому времени, когда Каспиан несмело приближается к нему, предусмотрительно подходя не со спины, а с боку, волны успевают загустеть и посветлеть. Неприветливое море, с которым они сражались не одну неделю, впервые в его жизни реагирует на чужие прикосновения так — волны сами омывают руки Колдуна, целуя его в ладони, а блики высвечивают подводные камни и ил, золотя рыбью чешую. И пещеры, которая все еще лучится мистическим светом, вылетает магия и, промелькнув мимо Каспиана, влетает прямо в Колдуна, вскидывая его плащ в небо. Тот реагирует на это слишком отстранёно для убийцы и безжалостного тирана, которым окрестили его легенды, и вместо того, чтобы усмирить стихию, Колдун радуется ей так же, как и солнечному свету вокруг себя, запаху моря и холодным, живым брызгам большой и свободной воды. Чужой восторг теплится у Каспиана на губах, и он поспешно облизывает их, не желая потерять столь удивительное чувство. Оно расцветает во рту ягодной сладостью, течет в горло пьянящим магическим вином, и Каспиан тут же хмелеет, прикрыв глаза.


Не отреагировав на окрик рулевого, он замирает рядом с Колдуном, любуясь податливостью природы, и чуть не падает на камни от удивления, когда из накатившей волны вдруг выныривает полупрозрачная девушка. Она, полностью состоящая из воды, смело подплывает к Колдуну и подставляет лицо, откидывая волосы. Колдун нежно берёт её под подбородок и оглаживает пальцами щеки, заправляя водяную прядку за ухо, и приветствует невероятное создание. Каспиан дышит через раз, вспоминая сказки про русалок и водных духов, и теплое детство царапает ему уголки глаз своей наивностью и неспешностью. Оно, пролетевшее в одно мгновенье, пока так и остаётся его единственным светлым воспоминанием, и Каспиан невероятно удивлен тому, что может думать о подобных вещах рядом с Колдуном. Слова Колдуна журчат, будто ручей, он тихо выдыхает на водные руки девушки и просит её о чем-то, но Каспиан слишком заворожен его ласковой улыбкой для того, чтобы расслышать. Сотни мыслей, оттаявших после пещеры, в один голос кричат быть осторожным, не вестись на первое выбивающее дыхание впечатление, но Каспиан пленён безвозвратно. Он готов поверить всему, что скажет ему Колдун, заранее может простить ему ложь и недомолвки, и единственное, что важно — чтобы эта клокочущая в венах магия, вспарывающая его сознание, которой он успел пропитаться так быстро, не исчезала никогда. Одурманенный, Каспиан даже делает один шаг навстречу к Колдуну, но резко обрывает движение и приходит в себя после того, как ему на плечо ложиться грубая рука рулевого. Тот взволнован сверх меры, готов увезти одурманенного Каспиана с острова немедленно, наплевав на последнюю надежду, и это действительно отрезвляет.

Каспиан ведет головой, смаргивая иллюзии, протирает лицо ладонями, неверяще дотрагивается губами до здоровых пальцев правой руки и ловит на себе спокойный взгляд Колдуна. Рядом с ним больше не плещется никаких девушек и Каспиана на секунду кажется, что все это тоже привиделось ему, но рулевой продолжает сторониться волн, и он успокаивается. Значит, магия не затронула его так глубоко, и пока можно не бить тревогу. Словно прочитав его мысли, Колдун подходит к Каспиану совсем близко и лукаво кивает в сторону корабля, который бросил якорь в километре от берега, сразу перед рифами.

- Вы действительно смогли доплыть сюда на этом корабле?

Рулевой фыркает и подбоченивается, выражая недовольство, заткнув инстинкт самосохранения, чайки поддакивают его недовольству, кружась прямо над островом, почти купаясь в волнах, и Колдун поясняет своё удивление немного не так, как этого ожидал Каспиан. Ошибаясь уже во второй раз за последние несколько минут, Каспиан зарекается думать что-то о Колдуне наперёд. Ему кажется, что самый искусный трюк у него — не оправдывать чужих ожиданий, и каждое такое представление незримо меняет что-то глубоко внутри Каспиана.

- Значит, магия ушла из прибрежных вод окончательно. Иначе вы утонули бы в самом начале пути. Но, думаю, вам не помешает небольшая помощь.

И Колдун спокойно наступает на воду, замораживая её прикосновениями, и та покорно вымерзает прямой дорогой, ведущей через все рифы прямо к короблю. Тот также меняется — обрастает льдом, извещая об этом тихим перезвоном, который с легкостью доносит вода, хвастливо кидая его прямо Каспиану под ноги. Тот уже ничему не удивляется — ни тому, что у его корабля теперь вместо двух мачт — четыре, ни сверкающим на солнце белоснежным парусам взамен порванным и истрепавшимся, что были раньше. Чувствуя, как неведомая сила тащит его, зовет ступить на лед и идти следом за Колдуном, он зовёт с собой скорбно смотрящего на лодку рулевого. До корабля они доходят, промочив ноги по колено, так как волны постоянно норовят слизать их в океан, не боясь озорничать с ним. В отличии от Колдуна, они не чувствуют в этих людях хозяина, и игриво мочат им пятки, вспениваясь сразу позади чужих ног. Колдуну даже приходится несколько раз шикнуть на игривое море, и Каспиан не может перестать удивляться — тот, кого они освободили, поражает его. Он ведет себя странно, противоестественно для человека, встречавшего рассвет еще во льдах, с мечом в сердце. Сейчас же Колдун радуется, как простолюдин на празднике, и с каждым мигом все больше и больше напоминает оклеветанного сказочника, а не смертоносную угрозу, которую так старательно уничтожили однажды. Но даже в таком, восторженном и опьянённом свободой, Каспиан видит небывалую мощь. Величественная осанка отчима не идет с ней ни в какое сравнение, Колдун явно сильнее всех существующих в Нарнии армий вместе взятых, и прекрасно знает об этом. Последние недомолвки, уже оформившиеся внутри Каспиана, но так и не обросшие словами, развеиваются, когда из волн вновь выныривает русалка, протягивая Колдуну что-то мокрое и несущее смерть. Тот, наклонившись, с легкостью вынимает их крупкой полупрозрачной руки булаву, холодом счищая с рукояти ракушки. Затем он благодарно кивает русалке и, заплетя напоследок ей волосы морозными завитками, махнув рукой, поднимается на корабль. Каспиан следует позади него, впервые поднимаясь после кого-то, но на этот раз он может простить эту наглость.

Смотря на свой корабль, он не узнает его, и до самого прибытия к большой земле он с интересом изучает новые трюмы с хрустящим полом, сделанным из снега, и ахает, как ребенок, когда закатное солнце, отражаясь от морозных парусов, разукрашивает палубу мистическим сиянием. Ветра дуют в нужном им направлении достаточно сильно и, сдавшись на милость чужой магии всего спустя несколько часов ничегонеделанья, Каспиан распускает команду на заслуженный отдых. Корабль, развив небывалую скорость, несёт их в сторону суши, и Каспиану ничего не остается, как праздно тратить своё время, пытаясь найти Колдуна, который исчезает сразу же после того, как восходит на корабль.

***

Причаливают они к незнакомому берегу, очертания которого Каспиан никогда не видел раньше. Колдун ждет их уже на суше, в окружении недобро выглядящих медведей и хищных черных птиц. Они сидят на его плечах, нахохлившись, и каркают столь высокомерно, что Каспиан понимает их тут же — Колдун начинает созывать свою свиту.

Колдун осторожно оглаживает старый, крошащийся под пальцами камень и душный полдень отражается на его лбу отблеском золота. Блики скачут по бледным щекам, не отражаясь в глазах, и Каспиан задыхается в жарком мареве. Вокруг до одурения громко поют цикады, трава сочно шелестит под ногами, и развалины чудятся ему богатыми хоромами, белыми и чистыми. В них нет места предательству и обману, и он постыдно забывает подумать о неправильности этой мысли. О том, как Колдун смог жить в подобном месте. Кто впустил его во всю эту белизну, не побоявшись чужой черной души.

- Жил здесь когда-то давно.

Каспиан смазано кивает на объяснение, и каменное крошево под ногами шепчет ему о том, что здесь правили великие короли. «Их величие было ослепляющим» - мягко выдыхает ветер прямо Каспиану в шею, и он морщится от жарких мурашек, пробежавших по внутренним частям рук. Это место пропитано магией и старостью так же, как и сам Колдун, и Каспиан невольно задается вопросом — какой мощью должен был обладать человек, вонзивший меч в его сердце. Как сильно доверял ему Колдун, чтобы подпустить к себе так близко.

Вьюн, обвивший все стены, поддерживающий их, как старого друга, приветственно цепляется Колдуну за подол плаща. И тот, Каспиан специально обращает на это внимание, не наступает на нежные завитки ногами, а вежливо обходит растение, не тревожа. Каспиану же вьюнок вцепляется в волосы, как непослушный ребёнок, тычет в нос душистыми цветками и скользит по щеке, и, борясь с ним, он успевает заметить мимолётную улыбку Колдуна. Тот, повернувшись к Каспиан спиной, уходит в тень ниш, и, подняв что-то с каменного пола, воровато прячет в карман старую тайну, золото которой так и не смогло потускнеть с годами.
И если еще несколько секунд назад все пространство вокруг Каспиан дышало спокойствием вместе с ним самим, то теперь что-то незримо меняется. Удлиняются тени, наливаясь чернотой, сварливо каркают прилетевшие птицы, а Колдун скидывает с себя пелену воспоминаний, поворачиваясь не к Каспиану, а к недовольному рулевому, который весь путь проделал, не разомкнув рта, и сделал это исключительно по приказу Каспиана.

- Я осмотрел ваше оружие. Оно не годится для сражений. Здесь вы найдёте то, что сохранит ваши жизни.

Каменные плиты отъезжают в стороны со старческим вздохом, полным пыли и песка, и, сотворив голубой огонь прямо в воздухе, Колдун спускается в подземелье первым, не боясь, кажется, ничего на свете. При всей своей храбрости, даже Каспиан спускался бы по таким лестницам предельно осторожно, постоянно напоминая себе о возрасте строения, но, в отличии от него, Колдун уверен в развалинах замка. Спустя несколько пыльных пролетов, затянутых паутиной, они спускаются в огромный зал, звенящий от золота и оружия. У команды тут же загораются глаза, но рулевой вначале коротко узнает про эти сокровища, и только потом разрешает прикоснуться к ним, взяв в руки меч первым.

Каспиан быстро находит себе оружие, и остальное время наблюдает за Колдуном, образ которого теперь не выходит из его головы. Тот бродит по подземелью, изредка вытаскивая из куч золота какие-то вещи, и перекладывает их с места на место, словно пытаясь создать некое подобие порядка. Иногда хмурится. Счищает с чьих-то доспехов пыль и давно окаменевшую кровь, выправляет одним точным ударом пальцами по толстой поверхности вмятины на шлемах, скребет клинки пальцами, счищая целые слои меди, затачивает их стужей. Добравшись до четырех алтарей в стене, Колдун замирает перед ними, смотря оценивающе и спокойно, будто каждый день в своей жизни видел подобные святилища, перед которыми Каспиану хочется приклонить колени. Но в Колдуне, видимо, слишком много могущества и памяти для подобных жестов. Прикасается он лишь к одному золотому щиту, с которого скалит пасть лев, и Каспиан задыхается, вдруг узнав в простом украшении Аслана. Смотрит на золотые клыки и понимает – Великие Короли и Королевы видели его, разговаривали с ним, возможно, даже ходили рядом. Это так же непостижимо для Каспиана, как магия, как жизнь в достатке и спокойствии, и он с удовольствием открывает для себя новые чудеса, умещая их в свое голове.

Когда все преданные Каспиану люди выбирают себе оружие, Колдун отходит от алтарей, оставив в гриве Аслана морозные узоры, и первым поднимается на поверхность. Каспиан следует за ним, вновь позволив одурманить себя, дышит через раз и не может не восторгаться чужой неспешностью, волшебным спокойствием, которого ему никогда не понять и не принять для себя. Он, приютивший внутри себя все океанские бури, пропахший морем и голодом, безумным отчаянием своего народа, не сможет уже сесть и успокоиться, усмирить в себе это негодование ко всему на свете, как, видимо, когда-то сделал Колдун.

Каспиан смотрит на его выделяющийся в пространстве профиль, который, кажется, огибает даже ветер, и не может приставить себя в такой ситуации. Что бы сделал он, окажись вдруг под слоями льда с мечом в сердце? Как бы поступил, освободи его кто-то слабый и не знающий всех тайн, отчаянно нуждающийся в помощи? Одно Каспиан знает точно – он бы точно не повел себя так, как Колдун. Вначале он бы, наверное, развеял всех по ветру, а потом бросил все силы на поиски своего предателя. Нашел и убил бы его, посмевшего застать врасплох, отравившего своим золотым мечом, бросившего на проклятом острове.

Колдун больше похож на портрет в старинной раме, которыми были увешаны все коридоры во дворце Каспиана. На тень в подвалах, на тихое эхо на самом краю слышимости, он вечно бродит где-то рядом и позволяет вспомнить о себе только тогда, когда ему самому это будет удобно. Это восторгает и настораживает Каспиана, и когда команда встает на ночлег прямо рядом с развалинами, получив на это молчаливое согласие от Колдуна, он весь вечер наблюдает за ним, почти не отвлекаясь на разговоры и еду. В Колдуне есть что-то невообразимо темное и страшное, и Каспиан это чувствует, ощущает даже сквозь всю пелену волшебства и легкости, которая не отпускает его после посещения острова, и это не позволяет ему расслабиться. Колдун словно пропах кровью, и этот запах не смыть с него даже морской воде.

Сидя на белых источенных временем камнях, под своей накидкой он прячет чужие смерти, и Каспиан чувствует это.

Засыпает он как-то резко и неожиданно, и открывает глаза только с рассветом. Теплый ветер, принося свет на побережье, ласково ерошит ему волосы, пробуждая нечто забытое где-то в памяти, но, вспомнив о Колдуне, Каспиан быстро сбрасывает сонливость и резко поднимается, осматриваясь. Внезапный страх прыгает на него со спины, почти валит на траву и, оглушенный стуком собственного сердца, вдруг сорвавшегося на бег, Каспиан представляет, как Колдун исчез. Но тот обнаруживается немного поодаль, спокойно спящий на своих одеждах, в кружении невиданных ранее Каспианом тварей. Они жмутся к Колдуну со всех сторон, согревают его своим теплом, обвивают чешуйчато-лохматыми телами и мерно сопят. Со стороны это похоже на нечто страшное и мертвое, но грудь Колдуна приподнимается от дыхания, и, если Каспиана не обманывает восходящее солнце, на щеках у него слабый румянец. Во сне Колдун обнимает золотой меч, прикосновение к которому чуть не убило Каспиана, и это настолько удивляет его, что он весь расслабляется и вновь начинает слышать пение ранних птиц.

Тяжело вздохнув и протерев лицо руками, Каспиан будит рулевого и отправляется с ним на корабль за припасами еды, впервые чувствуя себя настолько вымотанным и выжатым. Словно ночью Колдун выпил все его силы и решимость, заразил своим степенным спокойствием, вплел в него свою тьму и заставил опуститься с небес на землю. Отдавая четкие и продуманные приказы и ловя на себе удивленный взгляд рулевого, который ранее поправлял его через предложение, Каспиан не понимает, что происходит.

***

Спустя несколько дней, слившихся для Каспиана в череду странных встреч и событий, он внезапно обнаруживает себя идущим сквозь лес. Все это время он ощущает свой разум урывками, будто находясь в полусне. Кто-то говорит его губами, идет его ногами, позволив отдохнуть, но это решение принимает так же не он сам и, сделав первый самостоятельный шаг, Каспиан резко разворачивается, подбегает к Колдуну и замахивается на него. У Каспиана внутри вместо крови теперь, кажется, вязкая мгла, а вместо мыслей неясные разноцветные всполохи, но даже таким он в состоянии ударить Колдуна. Тот останавливает его кулак еще на подлете, улыбается бесцветной, какой-то растресканной улыбкой и кивает своей свите, которая за это время успела увеличится на сотню голов. Встревоженные хищные птицы и темные твари закрывают оскаленные пасти, деревья перестают поскрипывать чересчур громко, и Каспиан успевает поразиться их преданности до того, как магия из чужой ладони, которая держит его руку, проникает в него сквозь кожу. И это больнее, чем слезающая с руки кожа. Слепяще, чем плеть, ядовитее всех оскорблений отца и страшнее смерти от удушья. Каспиана прошивает насквозь. Он чувствует чем-то, похожим на свою душу, Колдуна. То, чем он является на самом деле, что прячется под его прикрытыми веками, о чем молчит его тень, что заставляет всех этих тварей поклоняться ему. Это чувство течет по его голове под волосами, от него закладывает уши и трещат ребра.

На пару секунд Каспиан понимает все. Почему вздыхают вокруг деревья, о чем шуршат их кроны и скрепит кора. Слышит тихий, скорбный плачь чего-то огромного и невероятно одинокого в лесной чаще, того, кому Колдун запретил надвинуться на них и смять, сожрать в один присест, выпить души и стереть все вспоминания о том, что они вообще были.
Чувствует далекий прибой, от которого теплеет на сердце, догадывается о надвигающейся откуда-то с севера буре. Её вихревые потоки морозят ему спину. Кровь льется на него огромным зловонным потоком, накрывает, словно волна-убийца корабль, затекает в рот и уши, вяжет на языке, раздирая горло. Её так много, она такая омерзительно теплая и настоящая, пролитая такими же людьми, как и он сам. Каспиана начинает мутить. Он слышит чужие мольбы о помощи. Ощущает запах горелой плоти и сам перерезает чье-то горло, командует армией живых, дышащих людей, с мечами и надеждами, с семьями, которые ждут их дома, и конь под ним кусает удила и нетерпеливо бьет копытом. Его по щекам гладит морозная королева с колдовскими лазами и шепчет что-то невыразимо влекущее, зовет, просит, жаждет его взаимности. Жаркое Нарнийское солнце, такое родное и близкое, слепит его сотни лет, пока он живет и постигает все новые и новые тайны, умирает и рождается, убивает других и спасет себя и всех, кто все еще дорог сердцу. Каспиан смотрит в незнакомые голубые глаза человека, стоящего напротив, и видит, что тот плачет. Кричит ему что-то гулкое, звонкое, неясное, и время стирает эти слова, а меч вонзается все глубже ему в грудь, проворачивается раз за радом, и Каспиан умирает, захлебываясь от отчаяния и светлого, непонятно смирения. Оно в нем, кажется, с самого рождения, с начала непонятной войны и разлуки с остальными, такими же, как он, да и весь сам он тоже – смирение. «Эдмунд» - шипит и хохочет тьма вокруг него, тьма, в которую высохла и распалась кровь. «Твоего короля зовут Эдмунд»

Колдун разжимает ладонь и коротко взмахивает рукой, позволяя Каспиану дышать. Воздух кажется кислым без привкуса крови во рту, и Каспиан сплёвывает, ожидая увидеть розовую слюну, но она обычная. Лес все так же шумит вокруг, весело перекрикивается команда, скрипят, ломаясь, сучья под их ногами. Каспиан осмеливается поднять взгляд на Колдуна далеко не сразу, а когда делает это, тот уже не улыбается. Только смотрит на него в ответ, пристально и бесцветно, как отражение его собственных страхов в зеркале.

Колдун говорит ему о том, что некоторые вещи просто должны быть сделаны. Что он, Каспиан десятый, еще многого не умеет и не понимает, и лучше будет просто смириться и понять, чем противиться. Ведь Колдун умеет, но не любит ломать людей. В нем нет Эдмунда, и, подчиняясь, Каспиан забывает это имя для себя, вновь позволяя магии действовать. Дышать за него, думать за него и жить за него длинные солнечные дни, которые отпечатываются на самом Каспиане только легким загаром.

Мир плывет дымкой, сознание туманится, и все, что является важным для Каспиана, засыпает. От него остается оболочка, не способная чувствовать ни страха, ни жажды, ни усталости. Теперь для него главное – дойти до нужного места как можно быстрее и очнуться только там, отдохнувшим и готовым действовать. Но даже тогда, разговаривая с незнакомыми существами, готовыми служить ему, командуя и раздавая приказы, Каспиан ощущает внутри своих мыслей чужое присутствие. Подумать о том, кем оказался Колдун, Каспиан решается только глубокой ночью на основном привале, под растянутым шатром, в окружении шкур и тепла от костра. Он, успокоенный тихими песнями огромного лагеря, перебором струн и цикадами, будет лежать до самого утра и вспоминать чужие эмоции, пытаясь понять, каким был колдун-с-мечом-в-сердце до того, как магия сделала его почти всесильным. Человек с невероятными штормовыми глазами будет плакать в его памяти, горько, страшно, но его рука, лежащая на мече, не дрогнет. Не дрогнет и Эдмунд, позволяя сделать это с собой, и чужое спокойствие сморит Каспиана окончательно. Заснет он под утро, с вяжущим ощущением потери под сердцем. Ему приснится золотая корона в светлых волосах и алая хлопающая на ветру мантия. Так же ему приснится и имя, но он забудет его, проснувшись.

***

Увидев Колдуна при свете солнца на следующее утро, Каспиан больше не может доверять ему. Но, как Каспиан поймет это намного позже, уже устав от трона и вечных бурь в океане, Колдуну и не нужна была его вера. Ему нужно было несобранное и необученное войско для того, чтобы править им, направлять, жертвовать теми, кого не жалко, и показать в итоге Каспиану битву. Вдохнуть в него этот запах пыли и крови, позволить услышать чужие мольбы о пощаде и безумный смех, рев мечей и топот сотен копыт. Оглохнуть, ослепнуть, захлебнуться во всем этом и понять, насколько важно и ценно просто дышать.

И Каспиан видит, чувствует, пробует на вкус и чуть не сходит с ума от ужаса, вдруг поняв, что все вокруг – взаправду, и одно неловкое движение приведет его к смерти. Не к простому проигрышу или обидным подначкам товарищей по игре, а к выбитым зубам, сломанным костям или смерти. Безвозвратной, страшной, наступающий за пару мгновений. Стройные ряды конницы врезаются друг в друга, звенят латы, ржут кони, капая пеной на вытоптанную землю, и кто-то уже падает замертво, чтобы больше не подняться.

И, стоя в самом центре этой битвы, задыхаясь от страха и чужой суматохи, которая не касается его, Каспиан смотрит не по сторонам, а на Колдуна. Тот держится в седле своего коня уверенно и спокойно, так, словно бой вокруг – всего лишь мимолетная неприятность, которая вскоре развеется. И, присмотревшись к скуке в чужих лазах, Каспиан понимает, что на самом деле так и есть. Колдун, ощущающий чужую жизнь в своих руках с такой лёгкостью, может позволить себе подобное поведение. Он уже успел навоеваться за долгую жизнь, вытерпел, наверно, сотни ранений и спрятал десятки шрамов под одеждами, но Каспиан еще не изведал этого. И ему больно дышать, больно бездействовать и быть тем, кого в конечном итоге выбрали править. Отдавать приказы, приводящие к смерти, ведь она такая настоящая, капает кровью на руки и дышит в затылок, напоминая о себе. Один Колдун, кажется, не боится смерти, сумев обмануть её даже с мечом в сердце, но Каспиан не хочет знать его секретов. Его мечта и страстное желание – выжить и отстоять правоту, укрыть все своё войско и не позволить причинить им зло. Разбить врага так быстро, чтобы он не успел обнажить клинки, или, если это возможно, изначально не допустить кровопролития.

Именно поэтому спустя несколько минут бездействия он вытаскивает меч из ближайшего мертвого тела, неловко повозившись и похрипев для этого, и впервые замахивается им уже на настоящего врага. Не мифического, приходящего только во снах или с тенями ночи. Не образного, состоящего из десятка недомолвок и обид тех, кто раньше должен был оберегать. Каспиан замахивается и бежит на врага, чье лицо кажется ему смутно знакомым, но это наваждение пропадает в тот же момент, кода человек, превратившись в тело, больше не представляет опасности. Дальше Каспиан находит более удобное оружие, бездумно вытаскивая его из чужих окоченевших рук, и все, что было так ясно и вено для него, мрет и крошится вместе с людьми вокруг. Падают, прошитые стрелами, кони, Каспиану кто-то сильно бьет по голове, оглушив на несколько секунд, но Колдун все время скачет где-то рядом, спрятав в себя его тень, укрыв силуэт в кокон из ладоней, и чужой шепот стоит у Каспиана в ушах. От него отводят лихо и берегут старательно, надежно, и голова вскоре проходит, но шепот заставляет сердце биться чаще. Колдун направляет и помогает, но так, чтобы было не выбраться.

И Каспиан будто вновь учится ходить. С трудом, едва подчиняя сведенные судорогой мышцы, он ориентируется достаточно быстро для того, чтобы не пропустить очередной удар. Вместо воздуха вдыхает чье-то отчаяние, замахивается и бьет первым. Отшвыривает от себя бесполезные груды тел и уже не думает не о чем.

Прерывая чужие жизни вокруг себя так, словно он действительно имеет на это право, Каспиан в один момент вдруг ощущает внутри что-то, что понимает и принимает все действия Колдуна. Теперь те мимолетные поступки, которые осели в памяти Каспиана, кажутся намного логичнее и правильнее, уходит чувство недозволенного, и, вытерев с подбородка чужую кровь, Каспиан вновь ухает в копошащееся море живых мертвецов, думая только об одном – выбраться из всего этого живым и смыть, потом обязательно попытаться смыть этот запах с себя и своей одежды. Запах чужого пота, чужой крови, своей крови, беспорядочной суматохи и безумия, которое смотрит на него со знакомых лиц.

Конец боя ознаменовывается тем, что Каспиану в плечо вдруг вонзается шальная стрела. Первые секунды он просто жмурится от боли, замерев и опустив меч, а затем с ревом сбивает с ног очередного противника, чувствуя, как по руке к запястью медленно течет что-то мокрое. Затем меч становится сложно держать от того, что рука намокает от крови, становясь скользкой и влажной, и Каспиана будто осеняет. Он вспоминает, как умирали солдаты в белых шатрах, пачкая кровью чистые простыни, и как мрачные дворовые слуги отмывали с тяжелых доспехов запекшуюся бурую грязь. Эта вода, ало-черная, мутная, душная, льется Каспиану прямо за шиворот и, он замирает, испугавшись. Он понимает, что не знает, насколько тяжело его ранение и сколько еще он может биться и стоять на ногах, сколько еще тело позволит ему дышать и сражаться. Он, Каспиан Десятый, знающий все созвездия на небе, стоит посреди боя и не может предсказать дальнейший час своей жизни. Это настолько шокирует его, что он роняет меч и падает на землю сам, уже готовый умереть, забытый всеми в этой суматохи, но вдруг замечает, что по земле тянет свои ядовитые завитки черный мрак. Он, пользуясь общей суматохой, все плотнее и плотнее опутывает поле боя, сгущает сумерки и затормаживает сражение, замедляет дыхание и просит не торопиться. Превращает истерию в танец, медленнее, еще медленнее, и вот доспехи уже скрипят тихо и жалобно, бой воет на одной ноте и исступленно просит оборвать его.

Колдун бьет врага резко и быстро, удивительно метко и жестоко. Рыцари в тяжелой броне просто вдруг замирают и падают навзничь, потеряв всю волю к жизни, разучившись дышать, и, подтолкнув к себе одного из них, Каспиан видит в распахнутых глазах довольные отблески мрака. Под ресницами и веками нет больше отражения чужих душ, нет ярости, страха или сострадания, и это тоже страшно. Стаскивая мертвых врагов в огромную кучу и отдавая их на милость огня, Каспиан силится запомнить каждое лицо, похоронить людей, таких же, как он сам, как его люди, если не в земле – то хоть в своей памяти, из которой им уже никуда не деться. Там он роет им большие могилы с душистой землей и осторожно присыпает сверху, укутывает в ткани, шепчет сказки и оплакивает каждого, надеясь, что впредь сможет так же. Не ожесточится, не забудется в сотни армий, будет помнить все причины и выгоды, побудившие развязать бой.

Следующим пасмурным утром он не помнит уже и половины, сидит, понурившись, у костра, лелеет горящую огнем руку и смотрит на золотой меч Колдуна. Он, тяжелый от особого смысла, наполненный значением, так и просится к нему в руки, но Колдун непреклонен. Он одергивает звенящее оружие и ходит мимо палаток, гладит взъерошенных и мокрых воронов по мощным матовым клювам и кажется совсем другим. Не тем восторженным волшебником, оклеветанным сказками, который приветствовал водных духов и смеялся, впервые за сотни лет увидев небо. В нем словно не осталось больше света, хотя с момента его освобождения прошло не больше месяца. Но после очередных ночных видений, в которых чужая память разговаривает с его воображением, Каспиан перестаёт удивляться этому. А когда он окончательно принимает и привыкает к Колдуну, тот распускает свою свиту и сам собирается в путь, распуская дороги в разные стороны. И, Каспиан видит – им не по пути больше, пытается отгадать, что должен чувствовать, но не ощущает ничего. Колдун рядом с ним – словно белое полотно в лучах солнца – нечеткий и рябящий, укравший все чувства себе, запретивший помнить, думать, знать что-то про себя, изменивший Каспиана от начала и до конца. Вновь научивший его ходить и дышать, правильно и красиво говорить, не отчаиваться и не умирать. И Каспиану стоило бы сказать ему что-то на прощание, но он не может. Вместо этого он выбирает для себя помнить только начало их знакомства – заколдованный остров и чужое сбитое дыхание, жадное, захлебывающееся, изморозь в волосах и абсолютно дикий взгляд. Пряча внутри себя знание о том, что у самого могущественного и безжалостного учителя есть сердце, Каспиан забывает все остальное и идет дальше. По прямым дорогам и правильным выборам, он слушает шепот сердца, зная, кто именно на самом деле научил его всему.

Позднее он встречает Колдуна всего однажды. В одной из старых сказок про любовь, которые жена рассказывает его детям, в черной тени позади королевского трона он узнает знакомую статную манеру держаться в седле и вдруг вспоминает имя. Питер Великолепный правит Нарнией долгие годы, и горе обходит его стороной. В этом ему помогает верный золотой меч, способный разрубить даже скалы, и волшебник, который так любит принимать неправильные решения. Приручивший зиму, магию и смерть, великий темный маг-с-мечом-в-сердце, самый преданный и верный, король Эдмунд.

@темы: фендомы, Нарния, ОТР, фики, БЕЗУМИЕ И ВАКХАНАЛИИ, Личная Трикстерская, ТЯЖЁЛЫЕ НАРКОТИКИ, мои фички

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

в последнее время у меня хобби - переделывать задуманные Касмунды под ПитерЭдмунды, загробно завывать и сверкать глазами, возвышаясь над вордом
зато весело, че

КУПИЛ КЕДЫ
я взял и купил кеды вы блять понимаете да я в прошлых год ходил не снимая в снег и дождь а тут взял и КУПИЛ БОЖЕ ДА ИХ ЖЕ МОЖНО
СТИРАТЬ
ИХ МОЖНО РАСПИСАТЬ
АХ
как много возможностей всего за 990 рублей

сделаю, пожалуй, пост с тем, как я их из говна превращаю в странное модно гавно С:

@темы: БЕЗУМИЕ И ВАКХАНАЛИИ, Личная Трикстерская

---

видит бог, тут должен был быть романс, но я не смог

Название: Низкий холод
Автор: УТРЕННИЙ КРЮК
Фэндом: Льюис Клайв Стейплз «Хроники Нарнии»
Персонажи: Эдмунд/Питер, Эдмунд/Каспиан (все одностононние)
Рейтинг: PG-13
Жанры: Слэш, Драма, Мистика, AU
Предупреждения: OOC
Размер: Миди, 8 тыщ слов
Описание: Умирая, Джадис отдала Эдмунду всю свою силу. Теперь он - хозяин холода и тьмы, мальчик, наполненный магией по самую макушку. Мальчик, которому суждено умереть для своих сестер и брата, сделать уже решенный заранее выбор и нести это бремя в одиночку.
Посвящение: [Hephaestion], ~Gevion~, братцу
Примечания автора: все плохо и печально :С




После первого возвращения из Нарнии у Эдмунда чешутся ладони. Что бы он не делал, они зудят, ноют и колются, пока он не берёт в руки нож и не режет себе палец. Неглубоко и бездумно, он разрезает, кажется, только кожу, но кровь начинает течь так, словно он перерезал себе вены. Эдмунда не пугает это - он, напротив, стоит с пол часа и смотрит на то, как постепенно кровью наполняются обе его ладони. Кровь бежит сквозь его пальцы, крупными каплями жадно капает на пол, замерзая там колкими льдинками, а он никак не может оторваться. Сейчас для него невообразимо важно - чувствовать эту кровь в себе и на себе, лишаться её части, зная, что это вернётся сторицей, дышать, слыша стук сердца в ушах.

Когда он раскрывает ладони, решив пролить всю кровь, она не обрушивается на пол, а замирает на его ладонях, противореча всем законам, которыми пестрят умные книги Сьюзен. Эдмунд смотрит на пульсирующие красные потоки и улыбается, теряя связь с реальность. Гул в ушах всё нарастает, и когда он хлопает в ладоши, вся кровь вдруг исчезает, впитавшись обратно в него. Она уходит прямо в кожу, а та, что осталась на полу - врезается холодом в ступни, стоит ему сделать шаг вперёд.

Теперь у него никогда не заживающая ранка на пальце, которую он так любит посасывать в моменты сильной задумчивости, взбухшие синие вены на руках и еле прослеживающийся пульс. Постепенно в Эдмунде просыпается та сила, которую подарила ему на прощание Ледяная Королева, и все сны его теперь с металлическим привкусом опасности во рту.

Это происходит медленно и почти неощутимо. Вначале он начинает понимать, когда не стоит трогать своих сестёр - несколько дней в месяц от них пахнет по особенному душно, веет грязной, непригодной уже ни для чего кровью. В первые несколько месяцев Эдмунд морщится и мажет нос мятным маслом, но потом привыкает и просто дышит в такие моменты рядом с ними через раз. Затем драки с задиристыми мальчиками превращаются в нечто абсолютно новое - Эдмунд слышит их кровь, чувствует, как она с тихим текучим звуком движется по организму, и все чаще зачинщиком драк становится именно он. Ведь это так просто - заставить кровь прилить к голове, взбудоражить сердце и приказать мышцам сжиматься от боли. Адреналин ядом растекается в чужом теле, и человек готов к драке, дай ему только повод. А Эдмунд никогда не умеет молчать. Даже это он делает слишком провокационно. По крайней мере его противникам кажется именно так.

Пугается своей новой силы он всего раз - когда пытается отмахнуться от случайно залетевшего в комнату через открытое окно воробья и случайно разрывает его в клочья. Он делает всего один взмах рукой, а маленькая птичка с оглушающим хлопком лопается, обдав его веером кровавых брызг и гадко пахнущих ошмётков. Тогда его рвет ещё несколько часов, и последние полчаса из них Эдмунд выплёвывает из себя кровь вместо желчи. Но её все равно не становится меньше внутри него. Ночами ему снится грустная улыбка Джадис. Она, увенчанная своими развевающимися волосами, падает в темноту, не зовя его с собой. Спустя ровно год после того, как он впервые ощутил кровь иначе, Эдмунд понимает смысл этих снов - Джадис незачем звать его. Он и так уже падает вместе с ней.

***

Изменения с его телом не останавливаются. Его ногти, которые он вечно обкусывает до мяса, постепенно наливаются застоявшейся кровью и теперь кажутся совсем чёрными. Сколько бы он не пытался проткнуть их иголкой или избавиться от этой странности хоть как-то, кровь никуда не девается, и постепенно он привыкает носить только вещи с длинным рукавом. От перепада температур и изменений погоды ему становится дурно, но не так, как Люси. У него не болит голова и не ноют кости. Просто люди вокруг него приобретают кровавые ореол, состоящий из переплетающихся вен и капилляров, а ритмы их сердец сплетаются в один мотив, гремящий в голове, как гром среди грозовых туч, свойственный людям, у которых есть общая тайна. Все эти странности с кровью не проходят мимо брата и сестёр, и хоть они и не подозревают, насколько далеко зашел с изучении самого себя Эдмунд, постоянно пытаются помочь. И ему, спокойному, словно покойнику, горько разыгрывать беспокойство о самом себе. Но он волнуется о них. По своему. Знает, что у Питера проблема с сосудами, а у Сьюзен от постоянного чтения пережаты нервы в шее. Когда Люси серьёзно заболевает, он лечит её кровь, что помогает ей выздороветь без всяких лекарств намного быстрее. Видеть вместо обычных тел сосуды для крови, с которой он может сделать странные и пугающие вещи, становится привычным слишком быстро, и Эдмунд знает, что здесь дело не обошлось без его ледяной знакомой. Джадис шепчет ему секреты всех метелей, бурьяны заплетают его волосы по ночам в причудливые прически, а в ногах, под одеялом, всегда лежат снежные сугробы. Эдмунд привыкает и к этому.

Больше от нормальных людей он ничем не отличается, и все живут хорошо ровно до того момента, пока не заболевает он сам. Это похоже на то, будто его организм в один момент взял и сдался. Приглашённые врачи разводят руками и не могут прощупать его пульс, у священника замерзает святая вода и обледеневают все свечи, а у дежурящей рядом с его кроватью Люси постоянно идёт кровь носом. Эдмунд заговаривает кровь впитываться в её губы, и это становится последним, на что он в состоянии потратить силы.

Несколько долгих, промозглых недель он просто лежит на кровати, потея кровавым потом, и удивляется тому, насколько ясной может быть обескровленная голова. Мысли в ней чинно перетекают из угла в угол, и он даже находит в себе силы улыбаться сказкам, которые читает ему Люси. Ему нестерпимо холодно где-то под сердцем, зима растёт внутри, тихо звеня льдистыми гранями, но Эдмунд уже не пытается согреться. Знает — не выйдет, и смиряется однажды вечером, перестаёт надеяться на лучшее. Тогда окна в его комнате вымерзают изнутри морозными узорами, и Эдмунд забывает свет солнца, тихий смех Питера и скрип половиц в коридоре. Остаётся только вой вьюги в ушах и тихий, арктически спокойный голос Люси. Как темная вода подо льдом.

Люси наловчилась не шморгать вечно мокрым носом и уже не пачкает одежду кровью, и это - очередной плохой знак для Эдмунда. Он наблюдает за тем, как окружающий мир привыкает к его болезни и знает, чувствует, что осталось совсем недолго. Джадис перестает сниться ему, поселившись в слипшихся от холода легких, и теперь медленно замораживает его изнутри. Подарив ему часть своей силы, она хотела развлечения взамен. А что может быть интереснее наблюдения за жизнью Эдмунда Справедливого, владеющего самой тёмной магией? Не знающего что делать и сломленного уже изначально, готового ко всему, что хочет даровать ему судьба? Не нужного никому, кроме младшей сестры, выплакавшей все глаза?

Эдмунд уже давно догадывается о плане Джадис. Он не против такого расклада где-то в черной и холодной глубине себя. Жалеет он только об одном - в таком состоянии он не может даже попрощаться с Люси, и, уходя после одной особенно тяжелой ночи вслед за Асланом, шерсть которого переливается солнцем, он обещает себе, что обязательно дождётся её в Нарнии.

***

Тот разговор с Асланом Эдмунд запоминает навсегда. Он стоит напротив Аслана и больше не чувствует его могущества, от которого раньше перехватывало дыхание. Не хочется больше преклонить колено и слушаться беспрекословно. Только тянет внутри чужое странное чувство, будто что-то в Эдмунде радо встретить Аслана вновь. Темная магия бархатисто вздрагивает, просыпаясь, и Аслан скалится, кивая в приветствии.

Так Эдмунд узнаёт о том, что Аслан и Джадис когда-то были не простыми противниками. Пока Аслан, уже не выбирая слов, разговаривает с тьмой внутри Эдмунда, на несколько мгновений забыв о нём самом, Нарния приобретает привкус пыли и разочарования. От лесов и рек пахнет нафталином и шубами, как в старом шкафу, а птицы скрипят лестничными перилами. Затем все схлопывается, Эдмунд сглатывает, и магия начинает бурлить внутри него, позволяя сделать выбор. Уйти навсегда или остаться, взяв на себя тяжелое бремя. Решая все это, Эдмунд не смотрит на Аслана. Лев больше ничем не может помочь ему. Он ощущается теперь большим сгустком светлого могущества, от которого хочется отвернуться или прикрыться рукой. Эдмунд, король Нарнии, прозванный Справедливым, на самом деле уже давно выбрал свою судьбу, променяв нормальную жизнь на горсть рахат-лукума, и его личного выбора здесь никогда и не было.
Аслан позволил этому случиться и теперь просто соблюдает условности, задавая ему вопрос. И пусть эти мысли поражают и делают больно Эдмунду, иначе думать он уже не может. Сердце стучит четким, ледяным ритмом, и когда он протягивает Аслану руку с почерневшими ногтями, заключая вечное перемирие, он не чувствует почти ничего. Вскоре Аслан покидает его, исчезнув по более важным делам, и Эдмунд остался где-то в Нарнии. Во время короткого разговора его одежда успевает обледенеть, а волосы — смерзнуться в сосульки и, вытряхнув иней из рукавов, Эдмунд глубоко вздыхает. Тут же налетает холодный ветер, стонут от удивления деревья, и, опомнившись, Эдмунд прогоняет ветер прочь. Здесь его магия ведет себя намного более разгульно, сила кипит, провоцируя на глупые импульсивные поступки, но Эдмунд слишком взрослый для таких вещей. Осмотревшись вокруг и примерно поняв, где он находится, Эдмунд просит у леса ночлег, и когда нора под ближайшим огромным дубом гостеприимно распахивается, сдвинув маскирующие вход листья в сторону, он благодарно кивает шуршащим кронам и залезает в душистую темноту, увитую корнями.

Трава, на которую он ложится там, тут же смерзается в удобную лежанку, снег взбивается подушкой под голову, а сухие листья, скрипя, сплетаются в накидку. Погладив пальцами сухие стебли травинок и не почувствовав прикосновения, Эдмунд зажмуривается и отворачивается к темноте. Та, понятливо окутав его, укрывает от всех печалей, застилает вход в нору и погружает Эдмунда в сон, где он впервые не боится увидеть Королеву Зимы. Теперь эта ноша принадлежит ему, и бояться уже некого. Все ужасное, что могло случиться с ним, уже сбылось, и теперь Эдмунду нужно просто научиться с этим жить так, чтобы никого не покалечить.

***

Пока он спит, не видя сновидений, дерево, приютившее его, успевает промерзнуть до корней и почернеть, а вместо зеленых листьев на нём распускаются прекрасные снежные цветы с кровавыми росчерками по кайме. Черная ссохшаяся кора пьёт печаль Эдмунда, и когда он открывает глаза через несколько лет, ему впервые не больно дышать. Горечь все еще гулко бьётся в нём вместе с ударами сердца, но она не настолько разрушительная, как раньше, и он удивленно рассматривает просвечивающую кожу на ладонях, под которой теперь живёт дикая стихия, переплетаясь с венами, и не чувствует в себе кровавой памяти способностей. Она уснула в нём так глубоко, что осталась только памятью в темных ногтях. Захватив плащ из листьев с собой, Эдмунд вылезает из норы и с удивлением замечает, что его появления ожидают. Черные хищные птицы, кормящие своих птенцов сырым мясом, за время его сна успели свить в угольных ветвях дерева гнёзда, а другие темные твари привели под серебряную крону свои семьи. В первые секунды Эдмунд по старой привычке ждет от них атаки, но вместо этого они кланяются ему до земли, и Эдмунд прикрывает глаза, чувствуя чужое повиновение кожей. Оно не пьянит, как должно бы, и пока темные твари с зубами, способными легко перекусить его шею, разговаривают с ним, учтиво опустив глаза и пригнувшись в полупоклоне, он вспоминает жаркое солнце, светящее через окна в их дворце, и светлый тронный зал, в котором всегда было тепло и празднично.


Холодный ветер, ласково причесывающий травы под его ногами, шепчет Эдмунду о том, что теперь только он здесь — хозяин, и ему приходится согласится с этим. Жизнь, прожитая в его первое появление в Нарнии, вспоминается медленно и нехотя, но сейчас он намного сильнее, чем тогда. На его плечах лежит масса обязанностей, и, в отличии от его юношества, сидеть на троне теперь просто нет времени. Эдмунд вдыхает воздух полной грудью, и тревога оседает в нём, как влага на листьях. Он чувствует больную и оставленную без присмотра магию, не знающую, к чему приложить себя, что сделать для того, чтобы проявиться. Ощущает, как она постепенно иссякает, источаясь, не имея подпитки и растворяясь в воздухе, вытекает из деревьев, камней, рек, делая их обычными и простыми. Умерщвляя. Слышит, как плачут Нарнийские жители, оставшись без правителей. Как уходят, становясь легендами, духи, как покрываются мхом старинные алтари, как ржавеет железо в мечах и латах, которых теперь некому носить. Как затихают, лишившись слов, песни, от которых бурлила кровь. Нарния крошится и стареет прямо у Эдмунда на глазах, скрипит у него на зубах, просит, бьётся от ужаса, нетерпения, зарастает вьюном, и он, захлебнувшись всем этим, берет дело в свои руки.

Вновь разгораются жертвенные костры, стучат, приминая некошеные посевы, копыта кентавров, поют лютни, и тьма, напитавшись, жирно блестит, таясь между лоснящихся на солнце звериных тел. Эдмунд зовет к себе всех, кто еще помнит, всех, кто вновь готов служить и подчиняться, призывает саму суть Нарнии, и она отвечает ему довольным тихим пением. Золотой век уже давно покрылся пылью, и не осталось тех, кто знает Эдмунда в лицо. Это служит ему прекрасную службу, и он медленно, но верно делится магией со всеми, кто желает этого. Деревья вновь начинают разговаривать с ним тихими, шелестящими голосами, лепестки вишен гладят его по лицу, смеясь, а вода порождает чудесных полупрозрачных существ, которые всегда так рады ему. Фавны вновь вспоминают все свои танцы, разучивают новые и подчиняют себе огонь, заставляя его плясать под тихие напевы их дудочек. Эдмунд слишком быстро понимает простую истину — нет темных и светлых зверей. Они все — жители Нарнии, и Эдмунд, как человек, приютивший в себе магическую мощь, тоже не имеет права на сторону.

Эдмунд не спрашивает ни у подданных, ни у себя о том, почему Аслан допустил все это. Почему позволил памяти умереть. Он сам теперь другой, и эти вопросы затихают в нём достаточно быстро для того, чтобы не принести проблем. Аслан бродит где-то там, за краем света, а Эдмунд живет в лесу, пьёт ледяную воду и дышит свежими ветрами, год от года все меньше и меньше ощущая своё физическое тело. Окружающий мир теперь движется с ним в едином ритме, рождаются и умирают целые поколения темных тварей, передавая из уст в уста память о том, как было раньше, а Эдмунд неукоснительно следит за порядком и не стареет. Источается только его вера в лучшее, уходят, зарастая тиной, его личные мечты, которым уже никогда не суждено сбыться. Запирая себя где-то в глубине обледенелых гор, Эдмунд утрачивает имя и лицо, становясь вьюгой, холодной и колкой, и страшно его наказание тем, кто оступается. Теперь все, даже самые хитрые и изворотливые создания, вначале сотню раз подумают перед тем, как сделать зло. А если в итоге и совершат его, то после этого проживут совсем немного для того, чтобы рассказать другим о своём глупом поступке. Ведь внутри каждый из них — от маленького злого хорька и до огромного буйвола, наполнен кровью. Её Эдмунд так любит теперь слизывать в губ, спрашивая уже не у тварей, а у живительной жидкости внутри них — в чем конкретно провинился их хозяин. Кровь не умеет и не желает лгать своему повелителю, и суд у Эдмунда всегда самый справедливый и жестокий на свете.

***

Гулкому и пустому, безжалостному, как эхо, Эдмунду править всем этим не просто. Но в моменты, когда порезанный палец начинает кровоточить вновь, напоминая о существовании его тела, он обычно резко оборачивается и всматривается в пространство позади себя. Там всегда, с самого начала его правления — неизменно пусто, и это отрезвляет Эдмунда. Нет и не будет рядом с ним существа, способного понять или разделить эту ношу. И все, что ему еще предстоит пережить, он встретит и вытерпит в одиночку. Такие мысли всегда отрезвляют его, заставляют кровь прилить к щекам, а голову стыдливо потяжелеть.

Но Эдмунд справляется со всем.

Обязательно справляется, ведь в его руках — огромная голодная магия, которая так рада услужить ему. Все свежие ветры, звон ручьев, тихий стук чужих сердец. Никакие войны, болезни или голод не страшны с такой магией, и из года в год Эдмунд доказывает это всем, и себе в первую очередь. Нарния задыхается в предсмертной агонии одинокого Эдмунда, но со стороны это никому не видно. Никто не чувствует, с какой болью плачут сосульки в глубоких темных пещерах. Растет трава, животные воспитывают потомство, и пусть некоторые из них все же забывают человеческую речь, в глубине древесных стволов все еще живёт память, и Эдмунду есть, на что надеяться. Черное дерево по прежнему стоит на опушке поредевшего от старости леса, и в его кроне по прежнему живут плотоядные птицы.

Но Эдмунду все еще больно. За столетья одиночества этой боли намерзло вокруг на целые километры ледников, и теперь в них живут веселые тюлени и нерасторопные пингвины. Белоснежные волки поют об этой боли низкому темному небу по ночам, и, однажды, почти позабыв человеческую речь, Эдмунд создает себе спутника изо льда. В него он вкладывает все свои человеческие воспоминания. Делает ему льдистые голубые глаза, снежные непослушные светлые вихры и тяжелые холодные руки. Он лепит из снега человека, и даёт ему имя, отзывающееся внутри горечью прожитых лет и сотней ссор, из которых он никогда не выходил победителем. Но лед не может смотреть так же жарко и вызывающе, как Питер, и Эдмунд распыляет его после первого же поцелуя, об который обмораживает себе все губы. Это не то, чего он хотел когда-то, от чего отказался в угоду ненужной и тяжкой магии, и снег разлетается над звенящей тишиной, оседая где-то в лесных чащах. Но Эдмунд все равно продолжает знать, что – захоти он, и спутник вновь вернется к нему, и это знание отравляет его сильнее любого яда, растапливающим жаром поселившись где-то в груди, среди хрупких ледяных ребер.

Вновь вспомнив о том, как дышать, Эдмунд хлопает в ладони, призывая бурю, и гонит в Нарнию зиму, решив, что сейчас ей самое время. Вместе с его сердцем замерзают реки и моря, животные меняют шкурки с летних на зимние, в норах теплются уютные домашние костры, а Эдмунд оглаживает стволы деревьев холодом и танцует вместе с метелью, забываясь, вымораживая себя изнутри. Вместо его мыслей в горах поёт вьюга, но Эдмунд не знает об этом.

«Люби меня! Люби меня! Пожалуйста, люби меня!» - воет поземка, целуя холодный лед, но все это осталось там, в другой стране, где так мало лесов и гор. И, конечно, ничего не происходит.

***

Чтобы совсем не позабыть о себе и обо всем том, ради чего были прожиты все эти годы, наполненные ожиданием, Эдмунд уходит в море. Там он живет между небом и волнами, закручивает водовороты и много смеется, ведь русалки так любят щекотать его шею и руки. Во время штилей он спокойно тонет, опускаясь на песчаное дно, и водные духи обкладывают его ракушками и драгоценностями, будто он — красивая затонувшая статуя. Впервые за долгое время Эдмунд чувствует себя наполненным спокойствием и тишиной. Прилив уносит его грусть, а во время штормов все внутри Эдмунда поёт, перекликаясь с криком чаек. Он вплетает в водные брызги вьюгу, и она довольно клокочет, разбивая тонкий лёд на коже Эдмунда, проникая к самому сердцу, затекая в легкие и ероша волосы. Постепенно он оттаивает, вновь начав слышать стук крови внутри рыб, и в этот раз он действительно рад этому. Человечность воровато стучится в его почти опустевшее тело, просыпаются чувства, память пускает в нём корни, доставая до самой души, и Эдмунд горько плачет, чувствуя, наконец чувствуя на щеках слёзы. Это приносит огромное облегчение, и ветер вновь может поднять его ввысь, от воды к самому небу, к мудрым кудрявым облакам, в которые он врезается с легким звоном. Тот самый снег все еще лежит в горах, дожидаясь нужного момента, терпеливый и ледяной, но Эдмунду пока незачем звать его. Голубые, океанские глаза Питера и так смотрят на него с соленых простор океана. Волны так любят целовать его в щеки, знакомо, по родному, что Эдмунд в некоторые моменты позволяет себе забыться и помечтать.

А потом прямо над ним проплывает огромный корабль, на борту у которого — одни люди, и Эдмунда словно высекают сотней ветреных плетей, возвращая из небытия в реальность. Он выныривает, вылетает из воды, укрывается туманами и долго следит за рыбаками, воруя ром из их кружек и вымораживая влагу на борту.

Люди поражают его своей настоящестью. Они громкие, матерящиеся на непонятном языке, обросшие, любящие спорить и махать мечами. Эдмунд уже давно не видел в Нарнии ничего подобного и, оставив море, он следует за ними в дальнюю страну, где людей столько, что, убей он хоть сотню, никто бы и не заметил. Они оглушают его потоками своих мыслей, жаркими рассказами, танцами, кострами, и он долго с удивлением бродит по улицам их умных городов, постепенно проявляясь из пространства, вновь учась дышать и быть настоящим. Когда грязная бездомная девочка вдруг видит его прямо перед собой, укутанного в накидку из листьев, с удивленно раскрытым ртом, она не кланяется, как делают это народы Нарнии, и не замирает, как сделал бы сам Эдмунд в этом возрасте. Она визгливо кричит, тыкая в него пальцем, и он морщится, взмахивая рукой. Внутри него все тут же сдвигается, кровь с ревом срывается в движение по венам, возникнув из пространства, долетев от самого черного дерева, цветы на котором в один момент лишаются красной каёмки, и девочка удивленно замирает. Кровь клокочет в её вздувшихся на горле венах, голова идет кругом, и вскоре она засыпает, забыв о существе, тень от которого странно дрожит и распадается на завитки тумана.
Эдмунд же потом долго стоит, пьянея от ярких ощущений, и пот скапливается над его полными обескровленными губами. Пространство вокруг него дрожит, обрастая капиллярными ореолами, как лесная земля — грибными спорыньями, город вскрывается под пытливым взором, обнажая все секреты и, прикрыв глаза, Эдмунд бредет к ближайшему болоту. Там он нежно гладит мох руками, все еще слыша в ушах стук чужих жизней, чувствуя их привкус на языке. Когда кочка под ним открывает белые глаза и встаёт, обернувшись полуразложившимися коричневым скакуном, который служил Эдмунду несколько столетий назад, тот просит унести себя отсюда подальше. Пока он не доверяет своим ногам — они ослабели за это время, и теперь Эдмунду предстоит долгое и сложное возрождение самого себя из воспоминаний и грез. Шумный город чадит голубое небо Нарнии кострами где-то совсем близко, человеческие создания пьют вино и насилуют женщин, кричат дети, сварливо вопят старухи, и Эдмунд пытается выкашлять всю эту грязь из себя, но у него не выходит.

Магия потерянно мечется внутри него, потеряв ориентиры, утратив покой, и Эдмунда колотит, как сотни лет назад. Вспомнив о дереве, он просит коня отвезти его под его белые своды и, спустившись в нору, долго лежит там, поглаживая корни пальцами и вновь не чувствуя ничего. Кончики пальцев пульсируют от притока крови, она, кажется, вытаивает из Эдмунда целыми литрами и, обессилено закрыв прохудившиеся, как остовы от истлевших листьев, веки, Эдмунд весной вытекает в Нарнию.

***

На восстановление Нарния даёт ему совсем мало времени, и через несколько лет Эдмунду вновь приходится проснуться. Лес вокруг гудит, корни вековых деревьев недовольно ворочают почву, а в воздухе пахнет смолой и страхом. Эдмунд, вначале сонный и неповоротливый, вдохнув всего один раз эту горчащую смесь, тут же вздрагивает и хмурится.

Воздух звенит от тихих, слышных только ему скрипов, эхо испуганно мечется между кронами, и, обезумев на несколько мгновений от понимания, Эдмунд разводит руки в стороны. Листва в его накидке натужно скрипит, паутина стелется по земле, оплетая его ноги, и магия вываливается из него, очумело пульсируя и недовольно шипя. Но затем, прислушавшись к состоянию своего властителя, она ощеривается, встаёт на дыбы и срывается в безумный бег, захватив Эдмунда с собой, туда, где люди делают невозможное.

Остовы мертвых деревьев лежат на земле, как поверженное войско на поле битвы, а острые топоры блестят, капая на землю соком. Пока стихия ломает хрупкие человеческие тела, делая с ними то же, что они сотворили с лесом, Эдмунд обходит вырубленную рощу и гладит пни, которые плачут смолой. От прикосновений его ладони горят, как когда-то давно, магия кричит от ужаса прямо ему в уши, и, сжав зубы, Эдмунд оставляет в живых всего одного лесоруба. Тот, поседев от страха, смотрит на Эдмунда, а тот в свою очередь глядит сам на себя в отражении мечущихся расширенных зрачков. Там он впервые за несколько столетий видит своё человеческое отражение и, удивленно вскинув черные брови, проводит короткий допрос. Так он в своё время добивался правды от пленных в подвалах Кер-Пероваля, прослыв самым жестоким королем Нарнии. Сейчас его уже не сдерживают мораль и принципы, и перед смертью человек рассказывает ему все на свете. Правды вытекает из него вместе с кровью, и, слизав её с пальцев, Эдмунд узнает все остальное. Затем, поморщившись, он выплёвывает горькую, грязную кровь себе под ноги и земля недовольно шипит, не собираясь впитывать эту скверную жидкость. Больше люди никогда не смогут ступить на эту землю, но Эдмунду все равно страшно стыдно. Не уследил, не предвидел, и теперь все, что ему остаётся – похоронить деревянные тела в жадном огне, укрыть пни пеплом и затушить чужую боль магией. Тьма скорбно оплетает голую поляну, утешая, лелея древние мятежные души этих мест, и теперь сам воздух пропитан ядом и опасностью.

Эдмунд, ошарашенный произошедшим, зовет свою свиту и вместо стройного завывающего хора слышит только удивленные старческие вздохи. Спросив у ветра о том, сколько лет он бездействовал, Эдмунд хватается за голову и просит поднять себя ввысь, распадается на туман, проникая везде и повсюду, взывая к природе. Он отчаянно ждет ответа, просит, умоляет, но почти вся мудрая магия успела уснуть в то время, пока он так опрометчиво жалел себя. Волшебство прохудилось, как его плащ из листьев, и чем дальше он летит, стелясь по земле, тем сильнее ужас промораживает его. Стряхивая с пальцев намерзшие от волнения ледяные кристаллы, Эдмунд эхом носится из леса в лес, но деревья почти разучились отвечать ему. Животные смотрят на него пустыми, глупыми глазами, цветы больше не выпускают на волю магию внутри себя, а холодная родниковая вода неприступно горчит, позабыв все свои песни. Все вокруг Эдмунда спит мертвенным сном и, закрыв глаза руками, он почти следует их примеру, отчаявшись окончательно.

Пока не натыкается на замок, так похожий на Кер - Пероваль, но более жалкий и пропитанный ненавистью до самого основания. Но не это привлекает Эдмунда на самом деле – внутри, где-то под каменными сводами переходов и туннелей, блестит и бьётся белой магической силой нечто знакомое, старинное, помнящее и самого Эдмунда, и все то, что случилось когда-то невыразимо давно. И, вдруг вспомнив тихие сказки, которыми кормила его Люси перед самой его смертью, Эдмунд величаво входит в главные ворота, укрыв себя плащом из тени. Тот стелется позади него, оставляя кровавый след через весь двор, и никто не смеет даже поднять оружие – все бравые воины преклоняются перед ним, вдруг вспомнив о том, каким на самом деле бывает страх. Они, позабывший об ужасе, загнавшие его куда-то в глубину себя, почти стелятся перед Эдмундом, но ему нужно не это. Он ставит черноволосому королю условие, не просит, а требует, и в этот же день его берут дворцовым предсказателем. Это – достаточно размытая должность, но Эдмунду подходит. Так он может спокойно искать эту вещь, от которой у него все внутри поёт от светлой грусти и восторга, а так же следить за тем, как растет нежеланный и ненужный молодой принц Каспиан. При виде него у Эдмунда краснеют щеки и подкашиваются ноги, это не похоже на его застарелую тоску по Питеру, и Эдмунд не отказывает себе в удовольствии влюбиться во второй раз в своей жизни. Вот только он – столетний темный маг, которого боится весь замок, и их с подвижным и беспокойным Каспиан, так любящим спорить со всеми на свете и махать мечом, сложно даже представить рядом. И Эдмунд терпеливо ждёт, уходя все глубже в подземелья, позволив придворным почти забыть про себя, сквозняками он гуляет по гулким каменным коридорам и прогоняет холод из палат печального Каспиана, который так и не нашел место в жизни.

За все эти года у Эдмунда сложились довольно доверительные отношения со временем, и пусть оно иногда и бежит мимо него, заливисто смеясь и воруя года из летописей, в этот раз Эдмунд предельно внимателен и осторожен. Он следит за приходом зим, отслеживает перелеты птиц и полноводие в реках, советуется со снегом и слушает беспокойную кровь, которая заставляет биться чужие живые и такие глупые сердца. Это – намного лучше летописей, и, когда время приходит, в одной из ветхих избушек на краю города Эдмунд находит звездочета. Тот, седой и абсолютно не умеющий ориентироваться в пространстве и людях, вначале долго не верит в то, что Эдмунд действительно пришел к нему. Он, привыкший видеть древних королей только в высоком темном небе в виде созвездий, почти сходит с ума от удивления, когда Эдмунд распахивает свой плащ и демонстрирует свои законные звезды. Несколько самых ярких живут у него в подоле, остальные – прячутся на коже и в самом его нутре, грея далеким безразличным серебряным светом. Поверив, наконец, старик соглашается служить Эдмунду верой и правдой, и тот прячет улыбку за ворохом листьев, вспоминая былые времена. Править уже не так важно для него, в раздавании приказов и всеобщем послушании нет больше надобности, но все равно это бывает приятно. Сказочник – не темные твари, он человек с руками и ногами, косматой головой и бородой до пояса, и от того, что он так быстро склонился перед ним, Эдмунду иррационально хорошо. Анализируя, пробуя на вкус это чувство, он приказывает сказочнику отправляться в остробашенный дворец из черного камня, найти там неприкаянного Каспиана и научить его верить. В Нарнию, в волшебных тварей, в свет и тьму, добро и зло, в то, что разница обязательно есть. Строго настрого Эдмунд запрещает сказочнику говорить о себе и о Золотом Веке, но тот оказывается достаточно смышленым для того, чтобы найти лазейки. В конечном итоге именно он через некоторое время обнаруживает то самое светящееся нечто, и приносит его вначале своему холодному повелителю, на голове которого уже давно нет короны, а потом, после его долгого пораженного молчания, дарит его Каспиану.

Аслан скалится с костяной рукояти рога. Прямо как Эдмунд в своих подземельях, стоя перед тьмой коридоров. Он пытается взять себя в руки, раз за разом цепляясь за пустоту в мыслях, вслушивается в молчащее сердце, кричит на озорной ветер, который гладит его по щекам, пытаясь отвлечь, но все бесполезно. Эдмунд, сам того не заметив, наполняется старинными, запретными воспоминаниями, которые, как ему казалось раньше, давно зачахли и утонули в море, завязли в болотах, остались там, в гулких одиноких горах вместе с эхом, но это не так. Тонкие горячие пальцы Люси по ночам гладят его тяжелую и непокорную голову, скользят за шиворот, не принося с собой утешение и успокоение. Высокомерно усмехается Сьюзен, прекрасная в своем ослепляющем величии. Она, такая грустная и мудрая, предупреждала когда-то Эдмунда не брать на себя слишком многое. Как жаль, что он не послушался её тогда. Питер привычно вырывает из его груди целые куски мяса, улыбаясь светло и свято, как самый главный апостол с икон. Только вот за его головой нет сияния, и сам он грешен, грешен от веснушек на носу до самых пяток, и Эдмунд прекрасно знает об этом. Слишком хорошо, чтобы не сходить с ума.
Эдмунд трескается и глухо грохочет, как одинокая река, на которой с приходом весны вскрывается лед. Он зовет к себе Питера и греет, греет в своих пальцах его снежные руки, но они холодные, ледяные, как сердце Питера, как его собственное сердце, как все вокруг.


Каспиан, наконец, учится улыбаться и глотает сказки горстями, будто спелую землянику. Библиотечные книги довольно шуршат страницами, когда он гладит их корешки мокрыми от волнения ладонями, а Эдмунд смотрит на него из сумеречной тени и убеждает себя в том, что все в порядке.

***
Стража стучит кованными ботинками по камню, выбивая из него недовольные стопы пыли, когда Каспиан обхватывает губами основание рога и с силой дует в него. Внутри у Эдмунда в этот момент все сладко обрывается, магия ёкает, тянет его по полу по направлению к двери, жаждет отнести его к месту призыва немедленно, но он легко усмиряет её, топнув ногой. Каспиан – вьющиеся каштановые волосы у основания шеи, разговоры во сне и вредная привычка пугать служанок, выскакивая из-за угла, еще не готов узнать о его существовании, и Эдмунд тенью следует за ним, покидая дворец, оставляя в нём всю свою опостылевшую грусть и запах плесени от вечного чтения книг.

Темный лес приветливо шелестит листвой, погоня захлебывается в страхе, кони капают на землю пеной, грызут удила и бояться первородным, жгучим страхом, который Эдмунд вселяет в их сердца. Морозная вязь ползет по забралам рыцарей, но они все равно прорываются вслед за Каспианом. Но это уже не их территория, здесь правит Эдмунд. Об этом шепчутся листья папоротника, срезаясь от случайных прикосновений мечей, висящих на ножнах, так скрипят толстые темные стволы, выделяя черную, ядовитую смолу, так довольно гогочут вороны.
Гном и барсук, повинуясь тихому щелчку пальцев, разом меняют свои планы и прячут, спасают Каспиана, заботятся о нём так, как никогда и ни о ком, как хотелось бы самому Эдмунду, и за это он благодарен своенравным темным тварям. Они и так продержались среди всего этого забвения достаточно долго, и готовы служить ему и дольше, но пока Эдмунду это не нужно. Каспиан спешит дальше, зовя их с собой, подкупает своенравных Нарнийцев своими знаниями, драгоценным рогом на поясе и искренней, непоколебимой верой в добро. Эдмунд ловит на своих губах гордую улыбку и не находит в себе сил перестать.
Эдмунда эта вера слепит, как солнце, но он покорно следует за ним попятам, вслушиваясь в песни леса и пробуждая его. Магия сбивчиво свистит вокруг, ветер вьётся воронками, и лес довольно вздыхает, сбрасывая сонливость. Совсем скоро сюда прейдут те, кого Эдмунд ждал все эти столетия, три Правителя, те, чьи троны из белого камня уже давно раскрошило время.

Взмахивая руками и подчиняя кровь в чужих венах, пробуждая преданность и патриотизм, туша ярость и дикость, Эдмунд направляет к месту сбора целые толпы тех, кто до этого годами прятался и боялся, или довольно хрустел тонкими человеческими костями, отчаявшись и одичав окончательно. Он будоражит чужие умы, заставляет слушать и слышать, внимать и поклоняться новому сиятельному принцу, некоронованному и грязному, призвавшему легенду, Каспиану Десятому.

В некоторые моменты спора ему так хочется выйти на поляну, заслонить Каспиана собой и приказать всем тем, кто подчиняется ему, признать нового правителя немедленно, но это желание ребяческое и непонятное, так мог бы желать тот Эдмунд, который объедался Рахат-Лукумом и кутался в безразмерную шубу. Сейчас у Эдмунда мысли намного крамольнее и темнее, но даже они не позволяют ему сдвинуться с места.

Затем кустарник раздвигается и на поляне становится больше ровно на три правителя и одного гнома, и Эдмунд забывает как дышать. Люси смущенно улыбается, поправляя кучерявую прядь, Сьюзен смотрит исподлобья, а Питер обеспокоенно держит руку на своем золотом мече.

Эдмунд позволяет своим коленям подломиться. Осев, он утыкается горящим лбом в прохладный влажный мох, и ель утешающее гладит его по плечам, скрипя по сухим листьям накидки. Только когда лес вновь обретает покой и настороженно затихает, Эдмунд сглатывает, поднимается на ноги и, разозлившись, кулаком бьет себя в грудь. Там, под хрустальными ребрами, заходится в агонии сердце, и он не ожидал от него такого подлого предательства. Но ему хорошо, невообразимо хорошо, и магия чувствует это, рябит в воздухе совсем рядом с его лицом. Ближайшие деревья покрываются морозными почками, ветер воет в вышине неба, гоня на Нарнию грозовые облака, и Эдмунд впервые за несколько десятков лет дышит глубоко и сорвано, срываясь в бурю. Всю ночь он бушует где-то над морем, чтобы не застудить королей, принца и его войско, и возвращается только к утру, уставший, но страшно довольный. Теперь он может смотреть на брата и сестер без содрогания. Эмоции, выстраданные, выкинутые в темноту, больше не тревожат его, и Эдмунд ощущает себя пустым и гулким, как снежные пещеры в ледниках.

Долгожданных гостей он будит легким снегом и режется, колется от улыбки Люси. Она кружит в метельном крошеве, раскинув руки, и улыбается, вскидывая голову к небу, ожидающе поводит плечами и почти принюхивается, стараясь разглядеть, проявить Эдмунда рядом с собой, но ему страшно. Страшно стоять рядом с сестрой, которая похоронила его там, в чуждой теперь стране. Страшно смотреть на Питера, все такого же сиятельного и благородного, живого, дышащего с Эдмундом одним воздухом, в один миг стряхнувшего с себя все его грезы, откинув их, впрочем, как и всегда. Не страшно Эдмунду только рядом со Сьюзен, ведь теперь он знает, чувствует даже на таком расстоянии – она холоднее вьюги, и сердце у неё бьется через раз, да и то исключительно по её прихоти. Каспиан рядом со старыми правителями зажигается по новому, блестит гранями, кажется Эдмунду внезапно подросшим и возмужавшим, и от этого тоже страшно.

Время вновь хмыкает где-то позади него, скрипят старые корни деревьев, и Эдмунд опять чувствует себя безмолвной громадой льда, которая никогда не растает, сколько бы солнце не старалось растопить его. Не изменится, не оплавится, ведь внутри у него – родная и страшная магия, сила, почти подчинившая его себе, и стареть он не в праве. Рядом с горячими людьми ему зябко и стыло, так, что он теряется и не знает, что сказал бы им, отважись он выйти из тени. И он вновь остается где-то сбоку от происходящего, просто позволив ему свершиться, и, конечно, помогает по мере своих возможностей, но не слишком явно.

С каждым рассветом, перерезая горло горизонту и вынимая оттуда солнце, Эдмунд скрипит своими мерзлыми ладонями друг об друга, переплетает пальцы, дуя на них изморозью, шелестит листвой накидки и просит сам у себя немного смелости. Но та давно вымерзла, став чем-то ненужным и неважным для того, кем он стал за эти столетия, и он так и не успевает поговорить с Люси до того момента, пока они не возвращаются обратно. В последнюю секунду Эдмунд почти срывается с места, страстно, всей душой желая ухнуть вместе с ними в грохочущую даль, но ветры начинают протяжно выть внутри его накидки, небо хмурится, и он переламывает внутри себя и это желание. Оно серой трухой сыпется ему под ноги, жалобно трется об ступни и заползает под остовы листьев, находя там себе последнее пристанище. И Эдмунд заставляет себя забыть. Та, чужая жизнь уже была прожита им когда-то, и теперь он слишком большой, старый, наполненный магией даже для того, чтобы грезить о подобных вещах. Эти мечты Эдмунд дарит Каспиану, и тот загорается, вспыхивает снопом искр, начинает искать легенды о другом мире с голодным огнем в глазах. Возможно, этот огонь бы смог растопить что-то из брони Эдмунда, из его морозных доспехов, литых, увитых узорами из снега и молчания, но Эдмунд даже не пытается.

До следующего визита королей в Нарнию Эдмунд глотает время быстрее, чем оно успевает пожирать золото в разрушенном Кер-Перовале, превращая драгоценности в затянутые поволокой дряхлые побрякушки. Каспиан учится всему на свете. Правильно дышать, правильно драться, быть принцем, достойным огромной страны. Он пытается учиться даже магии, но она вся у Эдмунда, и уж этим проклятым сокровищем он не готов делиться даже с Каспианом. Ловким, возмужавшим Каспианом, от которого Эдмунд не может оторвать взгляда. Вместо устных советов он помогает ему делом: устраняет особо опасных врагов, оставляет у порога королевства нужных людей, лечит раны, становясь злым роком для его врагов и улыбчивой, благосклонной фортуной для самого Каспиана. И пусть его подчинённые называют Каспиана «заговоренным», Эдмунд в ответ на это лишь коротко хмыкает и шутливо кланяется тем, кто не в состоянии его увидеть. Для Каспиана ему не жаль ни сил, ни времени, он может сутками караулить его чуткий сон, проверять еду на яды и прислугу на измену, только чтобы Каспиан правил и сиял по прежнему ярко. Этот свет будто лечит Эдмунда, слепит, но по хорошему, по правильному, изгоняет из него лишнюю тьму, напоминая о том, что надежда есть. И Эдмунд позволяет себе верить, опрометчиво и так сладко, и в очередной раз разбивается в тот день, когда Нарния вновь возвращает своих королей. Но в этот раз – только Люси и незнакомого паренька, истеричного и слишком громкого.

И Эдмунд срывается, выходит из тени прямо на соленый солнечный свет, которым залит весь корабль, подлетает к Люси и кружит её, осматривает, действуя не подобающе для старого мага. Он смотрит смеющейся и растерянной Люси за спину и жаждет, страшно жаждет увидеть там Питера, который просто задержался, заблудился по дороге сюда, к Эдмунду, но там пусто. Пусто, как и в судьбе Эдмунда, который опять сглупил и не предположил подобный исход. Знать и готовить себя к будущему годами или обнаружить в один момент – эти вещи слишком различны для того, чтобы Эдмунд в тот момент смог вести себя адекватно. Море за бортом пенится, тянется к нему, зовя обратно в себя, на песчаное дно, кричат испуганные матросы, трещит корабль, и Эдмунду требуется вся выдержка и мысли о далеких холодных горах, чтобы успокоиться. Море обеспокоенно затихает, горизонт выравнивается, хмурится грозой небо, но Эдмунд вновь спокоен и теперь может искренне обнять Люси, которая ждала встречи с ним так долго.

У Люси горячие руки и невероятно милое, повзрослевшее лицо, но Эдмунд обнимает её и чувствует только боль.
«Питер», - шепчет снег в его душе, падает, набивается комьями, создавая гудящую лавину.
«Питер больше никогда не появится здесь».
У Эдмунда колет кончики пальцев и волосы встают дыбом от изморози в них, магия вытекает на палубу талой водой, и он вязнет в ней по щиколотку. От кровопролития его спасают Люси с Каспианом. Люси – потому, что он все еще её брат, вне зависимости от того, сколько ему стукнуло веков и как он теперь выглядит. Каспиан же чует в нём ту тень, которая в последние годы сделала для него так много, видит, наконец, своего спасителя, наставника своего наставника, о котором тот смел разговаривать только шепотом и с оглядкой. Каспиану одновременно колко и дико от восторга. Вот это могущественное существо с ледяной короной в волосах, блестящее сотнями морозных граней, бледное, как снег, покровительствовало над ним и направляло. Но страха в нём все равно больше, и до самого прибытия на острова Каспиан следит за каждым жестом Эдмунда. Но тот погружен в свои раздумья и воспоминания настолько глубоко, что даже Люси не всегда удается вытянуть его на свет реальности. Поэтому, привыкнув быстро и без оговорок к новому брату, она стоит рядом с ним, положив руки на плечи, и старается не вздрагивать, когда Эдмунд, задумавшись, поднимает ладони и прикасается к ней невероятно ледяными пальцами. Она, уже успевшая вырасти однажды, видит корону в волосах Эдмунда, видит, насколько та похожа на корону Питера и понимает, кого он искал позади неё. Но если раньше они могли поговорить друг с другом как равные, то теперь даже Люси боится не выдержать всей боли своего брата и помогает ему лишь своим молчанием, сожалеющим и гулким. Её мокрая одежда покрывается ледяной коркой, волосы слипаются в сосульки, но она не обращает на это внимание. Эдмунд отмирает только когда у Люси вновь начинает идти кровь носом. Вскидывает голову, приводя в движение волны за бортом, которые взмывают вверх, пенясь его испугом, но Люси тепло улыбается, успокаивая. Облизывает сухую нижнюю губу, напоминая о волшебстве, которое он подарил ей на прощание, то, на которое истратил последние вздохи, и это помогает ему намного сильнее слов.

***

Неприятности, достаточно серьезные, чтобы потребовалась чужая помощь, решаются очень просто, ведь Эдмунду это действительно под силу. Он сминает, развевает врага, и тут же оглядывается на Люси, вновь боясь потерять её. Она стоит, мокрая, раненная, но счастливая, и кричит от радости вместе с остальной командой, которая так и не привыкла к Эдмунду. Это не удивительно – он, разучившийся есть и спать раз в сутки, слишком волшебный и темный для них, варваров, привыкших к солнцу и жару. Каспиан тоже прошит этим зноем, будто стрелами, но смиряется с Эдмундом намного быстрее чем все ожидали, быстрее, чем загадывал Эдмунд, но пока это его не волнует. Он ловит вдохи и выдохи своей родной сестры, боится моргать и наступать на её тень. Люси вечно греет его руки в своих изящных ладонях и без умолку рассказывает о том, как у них дела там, в месте, где время летит намного быстрее, чем в заброшенной Нарнии, из которой Эдмунду уже не выбраться. Он слушает сестру и думает об этом с застарелой тоской, будто памятник, затерянный в гуще леса. На нём, таком пыльном и почерневшем от времени, тоже одежды из листьев и птичье пенье вместо колыбелей, но статуи умеют крошиться. Эдмунд делает это только со своим сердцем, спрашивая про Питера вновь и вновь, кидаясь в его жизнь, как в жалящий огонь. Жжет пальцы об его девушек, о глупые поступки, о наглые слова и дышит, живет, запоминает каждый миг, каждую крупицу, ненавидя себя за это. Ему бы спросить о Сьюзен, о матери, об отце, чьё фото так яростно защищал во время войны, но внутри и вокруг Эдмунда один Питер. Питер, который побежал за ним в тот обстрел, заслонил собой, Питер, вытаскивающий его из снега, Питер с румянцем на щеках, Питер, чье лицо Эдмунд помнит лучше, чем своё.

Люси болтает ногами в воде и кидает ему, будто милостыню в протянутые ладони, смешные моменты и то, о чем они разговаривали в последнем письме, и Эдмунд заставляет себя перестать ненавидеть её. За то, что может так просто наполняться новыми моментами, может вдруг захотеть и написать ему письмо, может, и, он уверен, обязательно встретится с ним, и прикоснется, обнимет, прямо как Эдмунда, поймает выражение его глаз и сможет напоить чаем с печеньем. Новая информация и то, что Эдмунд хранил в себе все эти столетья, так различны, что он хмелеет от их объема, копит в себе, заставляя воду и ветер слушать, ловить речь Люси, чтобы потом шептать ему черными ночами прямо в уши. Чтобы гулять среди снежных скал, резонируя, звеня, чтобы найти ту самую обманку и вложить в неё все новые черты и привычки, которыми успел обрасти Питер. Ведь он, как и весь остальной мир, люди вокруг Эдмунда, его магия – меняются, совершенствуются, растут, взрослея снова. И самому Эдмунду так хочется сдвинуться с места вместе с ними, почувствовать что-то, кроме кровавого отчаяния, но он уже забыл, каково это. Разучился, никогда не умея на самом деле, и за все это время умудрился только вспомнить свой старый, первый образ правителя и примерить его на себя. Но и тот показался ему таким же нечетким, как и все остальные.

Прощание с Люси выходит скомканным и быстрым. Эдмунд сжимает её до задушенного писка, глохнет от её смеха, смотрит и не может насмотреться на легкий загар, на веснушки, на мокрые кончики волос, на соленые слезы, которыми она закапала ему всю накидку. Он гладит её плечи и говорит странные, совсем не те слова. Раньше, радуясь очередному дню рядом, он просто не заставил себя придумать хоть что-то для прощания, и теперь потрескивает изморозью от волнения, растеряв все свои столетья, закопав их в песке под ногами, растопив буквально на несколько минут. Он говорит Люси о том, что гордится ею. Что без неё – её тихих сказок для его души, без её света, без её жара, он бы не выстоял и давно исчез, не понял, как правильно, как важно, не смог бы принять в себя всю эту магию и не сойти с ума от холода. Она уходит в смерч из воды, и на пляже остаются только Эдмунд и Каспиан, который все еще под впечатлением от Аслана. Эдмунд, заметивший льва только вскользь, всю дорогу до корабля слушает увлеченные речи Каспиана и заставляет себя существовать в этом пространстве. Перед самым расставанием Люси шепотом предлагает ему передать что-нибудь Питеру. И Эдмунд знает, что, захоти он этого, любая вещь дойдет до Питера сквозь всю витиеватую магию Аслана, какой бы сильной она не была. Достигнет Питера, и будет рядом с ним вместо Эдмунда долгие годы, в качестве ненужного напоминания, вещицы на каминной полке или в темном чулане. И пусть Эдмунд может видеть свои мечты так, словно они уже произошли в реальности, в этот раз он отказывается. Люси уходит, унося с собой все шансы, и теперь Эдмунду остается только слушать Каспиана и находить в нем все новые и новые прекрасные моменты, так же предназначенные не для него.

Это видно по повороту его головы, широким плечам и любви к приключениям. Для Эдмунда Нарния оставляет только тьму и погибающие легенды, и, призвав остатки своего народа, он живет долгие годы в заново отстроенном замке. Пишет книги, лечит придворных и советует Каспиану как быть в сложную минуту, помогает словом и делом, своей магией, силой, опытом, всеми своими ошибками и неправильными выборами, он ведет короля по правильному пути. Чинит вечным морозным серебром корону, дарит кольца со сверкающими камнями на свадьбу, пьет горячий грог и стоит в первых рядах во время церемонии, кутаясь в шелестящие листья накидки. Те скрипят, как мечи его войска по доспехам противника, но Эдмунду не жалко. Делать всю грязную работу, забирать смерти и ужас себе, для себя, оберегать Каспиана на протяжении десятилетий, уже заученно и по привычке. Каспиан получает от него все, что Эдмунд когда либо хотел для себя, и понимает что-то только к самому концу, к седым волосам и глубоким морщинам. Удивленно смотрит на просвечивающего, снежного Эдмунда, который за эти годы разучился улыбаться, и впервые тянет руки не для того, чтобы получить что-то взамен. Глупо пытается согреть ломкие пальцы. У Эдмунда паутина в волосах и такие темные, недостижимые глаза, будто вся небесная высь с сотней созвездий. Он устал дышать, когда у Каспиана родились внуки.

Отправив за край Каспиана, Эдмунд гладит теплую гриву Аслана и шепчет что-то, не осознавая ни смысла, не владея уже ни интонациями, ни разумом. Но гордость все еще жива в нем, как последняя данность, как снег в горах, который ждет его, сверкающий, зовущий, и после очередного возвращения обратно из страны Аслана, в которой нет места для него, Эдмунд падает лицом в белый склон. Снег, носящий забытое, невероятно важное когда-то для Эдмунда имя, ласково целует его в щеки, обнимает, как первую любовь, укрывает сугробами от остального мира и помогает забыться. Эдмунд жадно запоминает это, тушит в себе последние звезды, заворачивается в магию и взлетает в небо с ветром, чтобы больше никогда уже не вернуться обратно.

@темы: фендомы, Нарния, ОТР, арт, грустняшка, фики, БЕЗУМИЕ И ВАКХАНАЛИИ, ЖИВ. ЦЕЛ. ШЕРЛОК ХОЛМС., феерический шайтан, Личная Трикстерская, слеш, ТЯЖЁЛЫЕ НАРКОТИКИ, мои фички

---

есть у нас на работе веселый стажер с бодрой щетиной, по пропорциям - моя мел версия, даже в очках, и я его несчадно траллю (ибо я люблю тралить)
и сегодня он просто выстрелил в меня перлом, я упал, сраженный, и рассмеялся

предыстория: я прошу его помочь выпустить народ после окончания дня из центра, забрав у них купюры нашего города. Это не сложно, но он оказывается, уходит. Я догоняю его, шантажирую и заставляю таки пойти. затем происходит веселая беседа

я: слушай, ну вот что ты ломаешься как целка? Я попросила тебя просто выписать людям квитанции. Квитанции, а не анальное изнасилование.
он: ну кто тебя знает, может это одно и то же для тебя



ага

@темы: работка, БЕЗУМИЕ И ВАКХАНАЛИИ, Личная Трикстерская

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

я сразу предупреждаю что я очень, ОЧЕНЬ УБОГО ПИШУ НЦУ Я НЕ УМЕЮ НЕ МОГУ вот х) И поэтому что она, что текст очень странные, я сделал все, что смог, но какт незнаю .__.

Название: Каждый день в огне
Автор: УТРЕННИЙ КРЮК
Фэндом: Льюис Клайв Стейплз «Хроники Нарнии»
Персонажи: Питер/Эдмунд
Рейтинг: PG-17 (никаких деталей всеравно)
Жанры: Слэш, Романтика, Мистика
Предупреждения: OOC, Инцест
Описание: Питер и Эдмунд отправляются в дипломатическую поездку в жаркий Ташбаан.
Посвящение: ~Gevion~, мне дико стыдно, я буду стараться в следующих текстах сильнее, честно!




Под Питером верный белый конь, который сходит с ума от скакуна, на котором отправился в дорогу Эдмунд, а тому весело. Он смеется, закидывая голову назад, хохочет громко, довольно, будто ему опять и вечно – шестнадцать, и стегает пятками своего коня. Тот – полусгнивший и белоглазый, с тиной вместо хвоста и гривы, медленно цокает копытами и меланхолично жует мясо с душком, которое ему подают бледные слуги. Эдмунд пристально смотрит за горизонт, щурится предвкушающее, и трет щетину на подбородке. Он решил, что раз они едут в страну черноволосых и загорелых, он, пусть и белый, словно морской ракушник, сможет вписаться к ним по цвету волос. И уже как месяц отказывается от бритья, чем сводит Питера с ума в определенные моменты. Ну не ожидал он, что вечно гладколицый и статный брат может колоться щетиной и щеголять лихими завивающимися усами, которые искололи ему уже все губы. Но спорить с Эдмундом по таким мелочам он уже давно себя отучил. Все, что ему остается – недовольно поглядывать на келпи под братом и молиться о том, чтобы оно не начало разлагаться от жары во время поездки в далекий и жаркий Ташбаан. А уж там - то он точно прикопает эту животину в первой же канаве, и купит брату нормального скакуна под стать его характеру - дикого и ретивого. С чертями в темных глазах и колтунами в гриве, такого, чтобы ветер свистел во время галопа в ушах, ухало сердце, и слушался он только его, да Эдмунда. Может, только Эдмунда. Тот, известный своим страстным собственничеством, успел нажить себе много врагов и в Нарнии, и за её пределами. Но Питера, которого Эдмунд так же не желает ни с кем делить, это скорее веселит, чем беспокоит.

Слава Аслану, в Ташбаан они едут совершенно не по этому, и в этот раз Питер всю дорогу до цели может посвятить своим мыслям и брату, который опять убегает вперед каравана, старается, ищет для себя приключений, пугает чужой и незнакомый с ним народ своими умениями, усмехается в усы и слизывает пот с губ так, что у Питера температура подскакивает сразу и до небес.

В эту дорогу Питер взял с собой небольшой отряд из двадцати солдат, советника и несколько боевых грифонов. Совсем немного золота, кипу документов и пожелание удачи от сонной Люси, которая выбежала провожать их ранним утром босая и непричесанная. Эдмунд захватил с собой зимнюю стужу, запахнув под своим плащом, ушитым звездами. Взял амулеты, припрятал за пазухой тьму, которая теперь недовольно шипит каждый раз, когда жаркий ветер пытается хлестануть туда песка. Со стороны любого другого колдуна Питер посчитал бы такой поступок глупостью. Эдмунд просто не может иначе, и, Питеру кажется, это видно по нему с первого взгляда – магия просто случается с ним, облегчая жизнь, исполняя прихоти, о которых Эдмунд уже привык не волноваться, и для него все это – в порядке вещей. Да и наслышан Питер про проделки заморских кудесников, плавящих песок, заклинающих ночь и дурманящих разум. Без Эдмунда ему в этом походе просто не обойтись, и пусть тот собирается в дорогу подчеркнуто нехотя и лениво, Питер знает – тот страшно заинтересован на самом деле. В том, чтобы все вышло, и чтобы Питера не захомутала никакая волоокая красотка. Для Питера эти опасения смешны, как детские сказки, но Эдмунда сложно убедить в чем-то, что он вбил себе в голову. Он все равно будет махать руками, резко, развевая просторные рукава плаща, и звезды на нем будут сверкать из живой тьмы.

Ведь мраком и холодом так интересно пугать людей. Для Эдмунда, победившего и доказавшего все и всем в Нарнии, новые страны и люди – лучшее развлечение на свете. Он хочет показать им так много чудес, страшных, пугающих, тех, о которых они не могли и подозревать. Они могут лишиться дара речи, увидев, как он в два хлопка ладонями может на несколько минут потушить солнце. Что вода, приторно теплая и грязная, одним движением руки может ощериться сотнями ледяных игл или сдвинуться с места, став вдруг легкой и снежной, сладкой от мороза, жалящей, узорчато - прекрасной. Эдмунду приносит истинное удовольствие вскрывать чужие умы своим мастерством. Демонстрировать самоуверенному народу, живущему в своей скорлупе, доказывать, что они тоже чего-то, да не умеют. Не знают, как заговорить болота, не умеют высвистывать ветер и звать грозу смехом. Эдмунд, шепчущий секреты молниям, сидящий на мертвом костлявом скакуне с торчащими костями и рыбьими чешуйками около ушей и глаз, знает все тайны бархатных сумерек. Властвует над холодом, которого закаленные солнцем войны бояться, как огня, дышит стужей и может заморозить целое побережье, ударив своим ледяным посохом по воде. Рядом с такой мощью про Питера легко забыть, но золотая корона и красные, кровавые знаменны позади него не дают такой возможности. И пусть для них не величавый король, а Эдмунд – самая главная новость, Питеру это только на руку.

Преодолев пустыню и въехав в город, Питер выкашливает из легких пыль, и забывает смотреть на высокие замки и яркие крыши зданий. Эдмунд, раскрасневшийся и распахнувший мантию, ворует все его внимание, отражая от себя солнце, споря о чем-то непонятном со своим скакуном, балуясь со стихией, чувствуя себя даже в чужой стране и обдуваемый чужим ветром – в своей стихии. Он, такой автономный в окружении своей магии, едет вровень с Питером и не замечает, с каким восторгом на него смотрят городские жители. Питеру же хочется спрятать его от чужой молвы, посадить в шатер и вести в окружении охраны, скалить зубы в ответ на выкрики на незнакомом языке. Питеру, привыкшему к брату-в-подземельях, к брату-затворнику, почти срывает крышу от новых ощущений, и переговоры он проводит быстро и озлобленно. Подавляя их своей мощью, не отпуская руку с меча на поясе, высоко задрав подбородок и чувствуя, как почти плавится от жара корона на его голове, он слепит царей своим янтарем в доспехах, душит их яростью, захлебываясь вместе с ними. Эдмунд все это время стоит позади, и отбрасывает сразу три тени, не смотря на безжалостно светящее солнце, выжигающее все вокруг. Даже мускулистые стражники обходят его по широкой дуге, но Питер все равно отвлекается каждый раз, сжимает зубы до воя в голове, сходит с ума и не понимает, как их еще не насадили на пики за дерзость. Но либо заморские короли слишком выморожены его ведением разговора, любо улыбка Эдмунда и вино, замерзшее в кубках, становится одним из самых весомых аргументов, но переговоры они заканчивают за один день. До отбытия у них остается еще около суток, и Питеру бы, по хорошему, разведать неизвестный город, набраться новостей, чтобы было о чем рассказать занудной Сьюзен, купить красивых побрякушек Люси, но он не может оставить Эдмунда ни на минуту.

Тот, хитрец, прекрасно знает это, и сам отсылает всю охрану, приносит ужин, и завет, тянет к себе Питера. Захлопывает двери, закрывает шторами окна и довольно светится, заряженный жарким солнцем до предела, открытый, ехидный, знающий, что эта игра ему удалась, и он вновь победил. Питер, поняв вдруг радость брата, удивленно вскидывает брови, прислушиваясь к себе, и не злится. Всю ярость он уже оставил в чужом дворце сегодня, кинул её в лицо бородатым королям, смял их собой, снес всю решимость, пронесся беспощадным огненным вихрем и добился желаемого. И теперь внутри у Питера только тлеющие угли, которым нужен, необходим живительный порыв стужи для того, чтобы не задохнуться в жаркой вечерней тьме. И Эдмунд дает ему все это сполна, благодаря за достойный отыгрыш роли, за непонятные для Питера действия, которые, видимо, он сделал именно так, как было нужно.

Питер распахивает одежды на Эдмунде и жжется об его кожу, холодную, как лед. Под мантией и рубахой того обвивает стужа, но Питер отмахивается от неё, целуя Эдмунда в шею. Обжигаясь, он вновь и вновь прикасается к нему губами, пьянея, задыхаясь, но не останавливается. Эдмунд прижимает его ближе, выгибается в спине, закидывает голову, только вот уже не смеется. Питер помнит каждое его движение за последние дни, когда Эдмунд приковал его к себе и не пожелал отпускать, закружив, одурманив собой, и впору злиться и напоминать брату на его место, но он не может. Его затылок утыкается Эдмунду в подбородок, и он чувствует быстрее, чем слышит, как тот вздыхает.

Температура вокруг быстро падает, недовольно трещит не успевшая расстаться с жаром ткань, покрываясь инеем. Эдмунд постепенно отпускает себя, расслабляется, и магия довольно дрожит, тревожа воздух. Туман ползет по полу, завитками связывает Питера по ногам, заставляет дрожать, и он подхватывает Эдмунда.
Ухнув, переносит на кровать, кладет в туман на простынях, смахивает десяток мелких и ненужных подушек, расчищая территорию. Эдмунд довольно кривит губы в улыбке, зажмурившись, шарит в пространстве и, найдя, видимо, что-то, что Питер не может увидеть, раскидывает руки в стороны и раскрывает ладони. Питер замечает, как между его расслабленных, спокойных пальцев скользят снежные вихри, метель, которой тот скоро будет морозить ему спину, и подбирается от одного воспоминания.

Быть с Эдмундом – сложно, больно от обморожений и ломающихся от холода волос, тот иногда забывается и обрастает сосульками, холодеет настолько, что язык Питера примерзает к нему. Но Питер не был бы сам собой, не будь он готов к этому с самого начала. Это – будто самое последнее и глупое неудобство, которое ему может причинить Эдмунд, и Питер уже давно не обращает на это внимание. Да, жжется, да, потом заставит Эдмунда лечить красную зудящую кожу, будет пить только горячие напитки, застудив горло до ангины, но это того стоит. Пусть Эдмунд самая больная и смертельная зима, Питер согласен блуждать по снегам сотни лет.

На контрастах с жарой, на которой они провели целую неделю пути, у Питера кружится голова и дерет легкие. Он вдыхает воздух рядом с кожей Эдмунда, скользит носом по его бокам, считает ребра пальцами, и внутри него все звенит и замерзает. Кровь густеет в венах, кожа покрывается холодной испариной, и Питер давится паром, сдирая с себя одежду. Он смотрит на Эдмунда и представляет его в одеждах этой чужой страны – в фиолетовом батисте, который будет нагло просвечивать, открывать кожу Эдмунда каждому, кто захочет взглянуть на него. В шелковых шароварах, в бисере, в жадно блестящих камнях, в золоте, которое идет ему только когда он полностью обнажен. Одетым Эдмунд носит только холодное серебро. В золото его имеет право нарядить только Питер и, опомнившись, он совершает смешной для себя и горький для Эдмунда ритуал – снимает с себя власть и коронует ей Эдмунда. Тот развеивает одежду на себе в сгустки мрака, которые быстро стекают под кровать и замирают там, в тени, и подныривает головой под корону, распахивая глаза. Питер знает – она для него нестерпимо горячая и тяжкая, это ноша, которую он не желает больше, но Питер не может отказать себе в удовольствии. Корона – идеальное украшение для Эдмунда, самое дорогое, которое он может только себе вообразить. По острым зубьям ползет изморозь, распадаясь на грани, на цветы и травы, рубины оплывают белым, изумруды трескаются и тихо хрустят, вязь золота больше не блестит, став матовой и тихой, не зовет больше к себе Питера. И он, свободный, опускается на Эдмунда сверху, целует, наконец, не как король, по предательски и жарко, а медленно, дорвавшись, наконец, до отрезвляющего холода.

Эдмунд закидывает ноги ему на талию, впивается пальцами больно, царапает ногтями, гладит Питеру плечи и смотрит голодными, безумными глазами живого человека. Не колдуна, не чернокнижника, знающего все на свете, не сказочника, любящего запутывать человеческие мысли. У Эдмунда редкие, смерзшиеся друг с другом ресницы и сухие губы. Питер целует его в нос, в щеки, в линию подбородка, прижимает к себе еще ближе, так, чтобы между телами осталась только стужа и больше ничего. У него уже давно онемели кончики пальцев, ладони дрожат, промахиваясь, и, заметив это, Эдмунд прикрывает глаза и вдруг становится поздней весной, заполошной и тающей. Питер ухает в него с головой, счищает с кожи тонкую корку льда, дышит, отогревая. Его бьет крупная дрожь, ему нестерпимо жарко, как доведенному до отчаяния путнику, замерзающему, чей организм уже сдался и напоследок бьет по нервам всем оставшимся в организме теплом. Но вот только внутри Питера – непотухающее солнце, вечное горячее стремление, и его не застудить так просто.

Перевернувшись и посадив Эдмунда на себя верхом, он ведет руками по его бокам, разгоняет мороз с гладкого живота, и чувствует себя вдруг мертвым келпи, на котором сидит тяжелый и такой магический Эдмунд, заставляющий его тело двигаться, а сердце биться. Эдмунд, уловив удивление на его лице, расшифровывает отголоски чужих ощущений и проказливо улыбается, седлает Питера, обхватывает ногами бока. Выпрямляется статно, так, будто действительно сидит в седле, широко ведет бедрами, и у Питера открывается рот от диких ощущений. Он двигается, быстро набирая темп, и Эдмунд, подстроившись под него с первых же секунд, скользит вверх и вниз, напрягая мышцы, Питер чувствует это пальцами, которые лежат у него на животе, он чувствует всего Эдмунда, то, как тот дышит вместе со всем пространством, как ему хорошо, до одурения, до ломоты в пальцах. Ощущает урывками и нечеткими образами грозу за сотни километров, то, как клубятся в ней облака, густые, темные, наполненные влажным дождем, как скребет по полу тьма под кроватью, как обмерзают инеем позолоченные дверные ручки на дверях их покоев. Эдмунд сбивается с ритма, горбится, обламываясь где-то в середине, утыкается Питеру лбом в грудь и замирает. Острые зубцы короны упираются прямо под подбородком, и Питер замирает, пока Эдмунд не поднимает голову, медленно, зная, чем может обернуться для него одно движение, сделай он его по особенному правильно. Они встречаются взглядами, и, увидев там столько тьмы, что от этого физически больно, Питер жмурится и откидывается на кровать, задохнувшись. Мрак стучит у него в висках, там, где должны быть мысли, воля, где должен быть сам Питер, но его там пока нет. Это как минутное солнечное затмение, которым так любит баловаться Эдмунд, зная, что для Питера это колдовство имеет двойной подтекст.

По другую сторону закрытых глаз Питера ждет постепенно нагревающаяся покои и довольный Эдмунд, притащивший в постель блюдо с виноградом. Питер отходит долго, нехотя возвращаясь в реальный мир, но клокочущая тьма, которую он увидел всего на миг, не пропадает из его памяти даже с наступлением рассвета. Питер напарывается на неё, как на кинжал, насаживается до самой рукояти, до крови, до мяса, но ему все равно неизменно и тянуще сладко. Он прячет удивление под ворохом обычных мыслей, смотря на силуэт Эдмунда на фоне окна, и понимает много простых вещей, которые тот сотни раз говорил ему, но показал впервые. Сразу и скопом, Питер умещает их в себе, расставляет по местам, но насмотреться все же не может. Эдмунд скачет на новом коне впереди всех, ветер рвет его одежды, и в его черных волосах Питер все еще видит золотой отблеск короны. Под стальным воротником доспехов Питер прячет неглубокие порезы, которые оставили ему зубья короны, и это самое яркое откровение. Оно громче признаний и клятв, громче шепота тьмы в его ушах, громче стука его собственного сердца.

@темы: фендомы, Нарния, ОТР, арт, фики, БЕЗУМИЕ И ВАКХАНАЛИИ, феерический шайтан, Личная Трикстерская, слеш, мои фички

---

Название: Сиятельный Питер и его отмычки
Автор: УТРЕННИЙ КРЮК
Фэндом: Льюис Клайв Стейплз «Хроники Нарнии»
Персонажи: Питер/Эдмунд
Рейтинг: G
Жанры: Слэш, Романтика, Драма, Психология
Предупреждения: OOC, Инцест
Описание: Солнцу внутри Питера нечего сказать.
Посвящение: ~Gevion~
Примечания автора: много скобочек ()()(ага)



Рядом с Питером Эдмунд позволяет себе забыться и расслабиться, опускает плечи, отпускает от себя магию, и за ним, таким непривычным и странно четким, невообразимо сладко наблюдать. Питер любит эти моменты даже больше их вечных споров на грани ярости, ломких дождливых вечеров и тренировок на мечах. Сейчас они в этом пропитанном простой, обычной темнотой, помещении одни, и кроме них здесь только груды доспехов и звонких кольчуг, которые лежат и ждут, пока про них кто-нибудь вспомнит. Питер с Эдмундом же, напротив, стремятся забыть себя из чужих мыслей в этой тихой комнате, за толстой запертой дверью, преградами в виде разбросанных мечей и всевозможного тряпья. Там, расставив все ловушки и задвинув все засовы, Питер склоняется над Эдмундом и расстегивает кожаные ремни, раздевает его, вскрывает тяжелую стальную скорлупу, чтобы внутри найти Эдмунда.

Эдмунд, по началу просто смертельно уставший, с мокрыми от пота волосами, сидит на столе, свесив ноги, и пытается не рухнуть с него на пол. Внутри доспехов ему в самый раз, но носить их постоянно – невозможно тяжелая ноша. Ноют раны и ушибы, хочется почесать под лопаткой и спрыгнуть со стола легко, позволить магии облизать ладони, быстро шагнуть в тень, а не громыхать через весь замок от того, что порталы вдруг взяли и невзлюбили его, завернутого в медь. С каждой снятой с него деталью, с каждой отодранной почти от мяса стальной пластиной, Эдмунд становится все легче и легче, зажигается, вспыхивает утраченным в тяжелом сражении энтузиазмом, вспоминает вдруг все те новости, которые не успел рассказать Питеру во время сборов, которые были утром или несколько месяцев назад (не важно, Эдмунд любит плести шали из времени. Оно для него – такой же расходный материал, как воск и мед, и Питеру иногда просто не дано понять таких вещей), и начинает говорить. Размыкает спекшиеся под тяжелым забралом губы, в которые Питер так хочет поцеловать его (но пока нельзя), откидывает с глаз слипшуюся в сосульки чёлку, щелкает языком и разливается, растекается по пространству сотнями слов. Кидает в магию (та покорно подхватывает и возвращает на стол) свои боевые перчатки из дубленой кожи, надежные, скрипучие, идущие с ним из битвы в битву. Сквозь них его слушается не только меч и булава, но даже изредка и магия, от чего Эдмунд любит эту часть своей защиты особенно. Но он все равно кидает их, выгибает пальцы до хруста, до натянувшихся белых перепонок между пальцами, и довольно хлопает в ладоши, призывая свою силу. Но потом разговор утекает в другое, не магическое русло, и он забывает про это, начиная делать руками именно то, от чего у Питера пересыхает во рту.

Эдмунд дирижирует ходом разговора. Подгребает интерес и азарт ладонями. Взмахивает, крутит руками так, будто наматывает на них мысли, неловко режет воздух локтями, совсем забывшись, и Питер видит, чувствует эти призрачные нити настоящей заинтересованности. Они между пальцев Эдмунда, плавают вокруг него в воздухе и подныривают под руки в те моменты, когда ему этого хочется, пускают его фантазию в вскачь, вызывая искренний смех. Прикрыв глаза, Эдмунд рассказывает про новые созвездия, которое небо подарило ему в одну из безоблачных ночей, и Питер видит эти святящиеся точки у Эдмунда в волосах. На сгибах пальцев, в соцветьях синяков, под потеками крови. Рассказывая, Эдмунд забывает себя и становится той дверью, за которую однажды так вовремя заглянула Люси и нашла зиму позади шуб. За напускным пафосом и слоями другой брони, которую снять намного сложнее, чем доспехи, Питер видит настоящего Эдмунда, мечтательного и увлеченного.

И продолжает распутывать ткань, ремни, кольца кольчуги. Они надежно защищают Эдмунда от всего на свете, кроме Питера, который, кажется, единственный знает, что и куда продеть так, чтобы Эдмунда было не свергнуть. Именно поэтому он сам всегда собирает его на битву, с замиранием сердца завязывая последние узлы, и просит у старых духов о том, чтобы самому же потом и развязать их на живом, пусть и изрядно помятом, но дышащем Эдмунде. Чтобы больше никогда не держать его тяжелую голову у себя на коленях и не вслушиваться в пространство, пытаясь найти там дыхание. Питеру хватило и одной смерти Эдмунда для того, чтобы понять – тот дороже всего золота на свете, желаннее, чем трон, важнее, чем корона. И теперь во время каждой битвы Питер вначале судорожно ищет среди врагов завернутую в мех Джадис, и, не находя её, спокойно рубит неприятеля в кровавое крошево.

После того, как Питер кидает на пол последние тряпки и отходит в сторону, окончательно свободный и легкий Эдмунд быстро помогает ему раздеться с помощью магии. Тянет его в сумрак, за преломления пространства, и Питер еле успевает набрать воздуха в легкие, прежде чем они ухают в горячий от солнца водяной поток. Они долго плещутся, как малые глупые дети, смывая с себя кровь и усталость, и даже в это время Эдмунд не замолкает. Отплёвываясь от водной пены и закрывая глаза, он шепчет уже совсем другие истории, и Питер вновь не может унять дрожь в руках. Круглые камни приятно трут ему ступни, вода обтекает, баюкает, а Эдмунд разламывается и тает в его руках, как кусок льда в кубке с грогом. Эдмунд горчит неуверенностью, непониманием, как Питер может быть таким слепым, как может не видеть всей его черноты, неправильности (ведь колдунам положено быть именно таким, иначе магия просто играючи обманывает их), почему вновь и вновь закрывает глаза на труху вместо души, на чужую кровь, смешанную с вином, отчего верит твердо и непоколебимо.

Вместо ответа Питер молчит и поднимает руки над плечами Эдмунда, вода бежит сквозь пальцы, капает на плечи, и, выплеснувшись, уносит с собой очередной кусок брони. Солнцу внутри Питера нечего сказать в ответ на эти сомнения. Оно знает единственную верную правду – гореть именно рядом с Эдмундом для Питера больно и правильно, и никаким битвам это уже не изменить. И каким бы ни был исход сражения, каких бы жертв с его стороны он не стоил, важнее всего для Питера - дышать после всего этого пылью в забытой маленькой комнате, Эдмунд, сидящий напротив, и тяжелые доспехи, которые он вновь сможет снять с него.

@темы: Нарния, ОТР, фики, БЕЗУМИЕ И ВАКХАНАЛИИ, феерический шайтан, Личная Трикстерская, слеш, мило, ТЯЖЁЛЫЕ НАРКОТИКИ, мои фички

---

ХОПА
час ждал пока отвиснут дайри, палец устал жать на ф5
ииииииииииииииииии

Название: И пусть это убьёт меня
Автор: УТРЕННИЙ КРЮК
Фэндом: Льюис Клайв Стейплз «Хроники Нарнии»
Персонажи: Питер/Эдмунд
Рейтинг: PG-13
Жанры: Слэш, Драма, Мистика, AU
Предупреждения: Смерть персонажа, OOC, Инцест
Описание: Во время одной из битв болота забрали Эдмунда и не пожелали отдавать обратно. Но потом он пришел сам, и Питеру теперь уже никуда не деться.
Посвящение: ~Gevion~, ибо я напечатал это пока ждал, и братцу, так как ну разбор советы это наше все
Примечания автора: мавка!Эдмунд, ХЭ есть



Из шкафа их выходит трое. Они падают на пол, измученные и почему-то вновь такие маленькие, короткие, слабые, и Питер с замиранием сердца видит, как Люси тихо стонет и поджимает ноги к груди, скатывается в маленький клубок. Прямо как в детстве. Словно им опять позволено прожить все эти ужасы, но теперь уже со знанием того, как бывает, когда дела совсем плохи.

Ночью в их комнату закатывается, прорывается скрип. Это не ветки деревья и не ночные птицы, и когда Питер поворачивает голову и видит широко распахнутые глаза Сьюзен на соседней кровати, он понимает, что она догадалась. Во взгляде Сьюзен – только страх и глубокие моря отчаяния, но Питер не был бы самим собой, если бы позволил себе в них утонуть. Именно поэтому он поднимается с кровати, плотнее укутывает Люси, высвобождается от рук Сьюзен, которая цепляется за него, пытаясь предостеречь, остановить, не позволить злу случиться, и идет к окну. Смело, как учил его когда-то Эдмунд, он одним широким движением распахивает шторы и широко раскрывает глаза, не позволяя себе зажмурится. И пусть у него за спиной годы правления и сотни выигранных битв, смотреть на мертвого брата все равно каждый раз страшно.

Эдмунд висит в пустом пространстве перед окном, прижав к нему синюшные ладони с растопыренными пальцами, и улыбается. Вместо зубов у него теперь – страшно острые клыки, как и у всех тех, кто забрал его к себе, украл однажды, и не пожелал отдавать обратно.
Их зрительный контакт длится несколько секунд, а затем Эдмунд с громким чпоканьем отклеивает руку от стекла и приветственно машет Питеру. У них двоих, в отличии от сестер, особая связь, которая, наверное, и утянула за собой Эдмунда сюда из Нарнии, и где-то глубоко внутри себя Питер даже этому рад. Знает, чувствует – не сможет он один, без горя по брату, не захочет забывать. Именно поэтому Питер, воровато обернувшись на вжавшую от страха голову в подушки Сьюзен, поднимает тяжелую, налитую медным звоном меча, руку, и прикладывает к оставшейся на стекле руке Эдмунда. Тот в ответ довольно щурится, закрывает клыкастый рот и со скрежетом сжимает пальцы. Если бы стекло не разделяло их, они бы уже давно переплелись пальцами, до боли, до врезавшихся в кожу когтей, но Сьюзен коротко всхлипывает во тьме позади Питера, и Эдмунд отшатывается. Тьма быстро обволакивает его, укрывает, прячет от всего мира, и Питер устало прикрывает глаза, успокаивает сердце и заново учится дышать.

Каждая новая встреча с Эдмундом для него теперь – как испытание на прочность. Нельзя слишком громко думать. Нельзя волноваться, нельзя надеяться, нельзя пристально смотреть в глаза. За нарушение - глубокие росчерки от когтей по всему телу и умирающие слуги, друзья, теперь – случайные прохожие или одноклассники в школе. От Эдмунда не спрятаться и не скрыться. Он – нечто болотное и склизкое, с чешуей за ушами и тиной в волосах. Питер для него светит, как факел в ночи, и Эдмунд, пропитанный его запахом еще до смерти, покрытый с головы и до ног, испачканный в нём, теперь уже не может отпустить его. Не может ошибиться в запахе, не может ошибиться по стуку сердца, да и не хочет, на самом то деле. Питер в свою очередь умело отвлекает его внимание только на себя, умоляя не трогать сестер, которые тогда, давным давно, были против их отношений, не позволили им быть вместе достаточно долго, не приняли и не поняли, оттолкнув тем самым Эдмунда в последний раз. Дальше был тот затяжной бой на болотах, сильный противник и замешательство Питера, до остановки сердца, до дикой боли в голове в тот момент, когда он понял – Эдмунда больше нет поблизости. Он тогда бродил до самой темноты по колено в жиже, отбросив врага одним сильным ударом, перерезав глотки всем мешающим, и звал брата дрожащим голосом. Тогда, охрипнув окончательно, он сипло позвал Аслана, но вместо последней надежды вернулся Эдмунд. Мертвый, невменяемый, он возник у него из-за спины, обвил холодными пальцами шею, больно повернул голову за подбородок и укусил за нижнюю губу, пробуя кровь Питера на вкус.

У нового Эдмунда больше нет ни души, ни мыслей, ни кожи на спине. Через позвоночник – сразу к ребрам, покрытым алым скользким мясом, и Питер больше не обнимает его, боясь причинить бесчувственному телу боль. От того, живого Эдмунда, остались только воспоминания, которые и держат его в рамках, пригоняют, как прибой тину, к берегу, на котором неизменно стоит Питер. Питер – это больше, чем имя, это единственное слово, которое научился выть Эдмунд. Теперь именно именем Питера звучат все его просьбы или приказы, его приветствии и прощания. Его он зовет, прячась в темных шкафах, скрипя лестницами, лежа под кроватью, на которой спит Питер. Этим словом теперь исцарапаны все стекла, изрезаны все деревья, оно настолько глубоко у Эдмунда в сердце, что не вытравить даже стоялой водой.

Сколько бы Питер не прятался в Нарнии, в холодных переходах Кер-Пероваля, не жег костры, скупал обереги и платил магам-шарлатанам, Эдмунд всегда следует за ним по пятам. Выжидает момент, когда Питер по особенному беззащитен и устал, подкрадывается сзади неслышной поступью и утыкается лбом в плечо, вкладывая в расслабленные руки морошку или вереск. Он, дарящий эти странные и трогательные, иррациональные для этого мира и ситуации подарки, уже давно научил Питера ловить сердце где-то под коленями. В Питере теперь больше смирения, чем в святых и грешниках, ведь он – последняя память для безумного Эдмунда. Теперь он живет за двоих (на самом деле он гниёт заживо), за двоих дышит небом и ест свою же боль горстями. Без Эдмунда не просто плохо – без его шуток, колкостей и поддержки невозможно, и Питер перекладывает свои воспоминания на новое тело Эдмунда, одевает его в доспехи их своей памяти, и ждет, молит непонятно кого о том, чтобы вернулось хоть что-то. У Эдмунда рот алее размолотой с сахаром клюквы, и гулкая пустота во взгляде. Он сворачивает птицам шеи с тонким печальным хрустом и вгрызается в их мертвые тела. Питер затем долго выбирает перья из его черных кудрей, ощущая себя утонувшей в болоте цаплей. С вырванными ногами, сломанным клювом и завязанной в узел шеей. Солнце, на которое раньше Питер смотрел во время особо глубокой задумчивости, больше не светит ему через высокие окна Кер-Пероваля. Пространство порастает камышом и шуршит, царапает Питеру горло, душу, тихо смеется тенями и спрашивает: «Долго еще так выдержишь?»
Ураган в его душе только мутит воду и поднимает со дна забытые прикосновения. Запахи. Расшитые драгоценными камнями одежды, вечно разбросанные латы и щиты в их общих покоях, силуэт Эдмунда на фоне окна, его профиль, его анфас, его голую спину, укрытую одеялом. Чувство, которое живет теперь в Питере, нельзя назвать любовью или ненавистью. Оно огромное, словно сотни километров смертельной трясины, и даже птицы не летают над ним. Их всех съел Эдмунд, а Питер, раскрывшийся для него однажды, вывернувшийся наизнанку, не может заставить себя схлопнуться обратно.

Питер терпит. Точнее – просто играет в жизнь дальше, перед зеркалом, перед самим собой и бесчувственными сестрами, которые вместо брата выбрали страх. Питер прячет все это внутри своего мирка, просевшего, заболоченного, смрадного и гадко мелкого. Нет в Питере больше глубины и скрытого смысла, он весь как на ладони – отчаявшийся и засохший, будто мумия под слоями черного болотного дерна. Но даже таким он знает - Эдмунда невозможно просто «терпеть». О нём нужно беспокоиться, вспоминать, рассказывать друзьям, сочинять сказки и легенды. Питер учит сестер чертить специальные круги из мела на полу и стоять в них в те моменты, когда Эдмунд особенно жесток или расстроен. Подсказывает, как лучше убрать колкие разбитые стекла с пола, гниль из простынь, страх из мыслей. Сам он только изредка балуется с мелом, в остальном полностью полагаясь на Эдмунда. Захочет – переломит его одним порывом, и будут они вдвоем выть в туманах и чавкать водорослями в ближайшей реке. Но Эдмунду пока нужен живой Питер, и пока это желание с ним, Питер может быть спокоен и расслаблен настолько, насколько это вообще реально.

Но это мистическое бездействие все равно не может продолжаться вечно, и однажды все внезапно заканчивается.

В один из гулких, одиноких вечеров, Питер словно невзначай шаркает ногой по кругу из мела, стирая границу, и садится на диван, включая фильм. Через несколько секунд половицы рядом начинают скрипеть, ткань на сидении справа шуршит, натягиваясь, и, моргнув, прищурившись, Питер видит нечеткий силуэт Эдмунда. У того по прежнему черные губы и провалы вместо глаз, но это все же он, тот, кого он оставил, завлеченный битвой, такой же, как он – одинокий и не желающий идти дальше. Эдмунд кивает на эти мысли согласно, ловит его пальцы, переплетая с пустотой, в которую превратился за это время, и кладет невесомую голову Питеру на плечо. Так они и сидят, смотря какой-то старый вестерн до глубокой ночи. Вместо прощания на этот раз Эдмунд просто тает, не оставив после себя ничего, украв ночные кошмары, забрав с собой холод и изморозь с окон. Не появляется он ни в следующую ночь, ни в полнолуние, и через несколько месяцев Питер уже не может усидеть спокойно на месте. В каждой тени на полу ему видится та, неправильная, слишком объёмная тьма, все запахи отдают тиной, а он сам словно обрастает изнутри чешуей. Кожа нестерпимо чешется, соскучившись по чужим прикосновениям, и, изголодавшись окончательно, Питер улаживает все дела, прощается с сестрами, которые уже давно перестали быть такими дорогими, оставив теплоту и любовь там, в Нарнии, у подножья тронов, еще в первую беспечную юность, и уходит.

Спускаясь к причалу, Питер забивает себе легкие туманом до отказа, готовится к тому, что вскоре случится, но все равно вздрагивает, увидев бледные руки брата, торчащие из воды. Но, переборов себя, он спокойно вкладывает в них свои ладони, и улыбается вынырнувшему Эдмунду. Тот подплывает совсем близко, коротко целует в губы, легко и нежно, как давным давно, в залитом солнце Кер-Перовале, и одним плавным движением утягивает его под воду. Время вязнет, становясь тягучим и ненужным. Питер, наконец, может чувствовать брата по настоящему, незамутнённо, укрывшись толщей воды и позабыв все заботы и тревоги. Город звенит над ними, но это уже не важно. На болотах в душе Питера теперь цветут белые, как кожа Эдмунда, лилии, и он так любит прикасаться к ним руками.

@темы: фендомы, Нарния, ОТР, грустняшка, фики, БЕЗУМИЕ И ВАКХАНАЛИИ, ЖИВ. ЦЕЛ. ШЕРЛОК ХОЛМС., феерический шайтан, Личная Трикстерская, слеш, ТЯЖЁЛЫЕ НАРКОТИКИ, мои фички

---

чуете чуете да?
*закинулся кофе*
я не хочу чтобы меня отпускало, это прикольненько!

@темы: фендомы, Нарния, ЕБАНИСЬ, БЕЗУМИЕ И ВАКХАНАЛИИ, ЖИВ. ЦЕЛ. ШЕРЛОК ХОЛМС., феерический шайтан, Личная Трикстерская